Учительница

Точно так же держала при себе Эльза смешанные чувства по поводу своего брака, никому не рассказывая о том, какой мучительной пыткой оказалась для нее совместная жизнь. Она, которая так старалась стать образцом семейной добродетели, знала, что душа ее в смятении и что она держится за отношения лишь благодаря упрямству; свои надежды и свое безразличие она отдала на суд времени: только время могло помочь ей поверить в брак или хотя бы смириться с ним. Можно ли сказать, что она была пособницей преступления? Да, пожалуй, она никогда и не стремилась к подвигам. Но она вовсе не собиралась быть такой несчастной! Все ее поступки несли на себе оттенок одержимости: получить образование, выйти замуж, остаться в Венгрии, убедить себя в том, что она жила когда-то и что это время прошло безвозвратно, что ее судьба всегда была в чужих руках и отступать некуда; таков уж был ее характер – она не сопротивлялась обстоятельствам, а ее храбрость, если она и имелась, заключалась в способности размышлять, в прямоте, в чувстве юмора.

Она держала себя в руках, затаив грозную силу протеста – жгучую, разрушительную, которую тщательно скрывала, боясь, что придется расплачиваться слишком дорого. Она не позволяла себе сказать «нет», потому что тогда не смогла бы остановиться: это бесконечное «нет» смело бы все на своем пути, осквернив святыни родителей; кроме того – Эльза готова была сознаться и в этом, – она сама не до конца понимала источник своего агностицизма, тотального, бесплодного атеизма, который овладел ею, не оставив камня на камне. Свойственный ей скепсис всегда останавливал ее в шаге от того, чтобы утвердиться в том или ином мировоззрении; Эльза отчаянно избегала однозначных ответов. Она не восприняла ни одно из вероучений, которые предлагала семья. Не принадлежала ни к ортодоксам, как бабушка Роза, ни к неологам, как ее родители, ни к сионистам, как Ян. Возможно, она представляла собой парадоксальный продукт этих трех мощных течений, которые в ней сомкнулись; она сомневалась в готовых истинах, которые ей предлагали, и отвергала каждую из них – решительно, но незаметно для посторонних глаз. Ей претило само понятие истины, и она не искала ему замены.

Она хотела, чтобы все шло своим чередом, без ее вмешательства. Но скепсис, как нарочно, не знал меры, проникая повсюду. Эльза не могла хранить верность ничему и никому – не потому, что хотела слишком многого, а потому, что почти мгновенно теряла интерес к своему выбору. Почему ей понравился Эрик? Возможно, он был не таким самоуверенным зазнайкой, как большинство мужчин вокруг. Все эти твердые убеждения ее утомляли, наводили тоску, а их отсутствие отдавало апатией. Сомнения бросали ее в дрожь, она понимала, что никогда не сделает выбора, никогда не сможет полностью посвятить себя этим отношениям; конечно, она могла все списать на слабохарактерность мужа, но знала, что истинная причина кроется в ней; она признавалась себе в этом лишь отчасти, пытаясь скрыть правду от себя и ото всех вокруг.

С некоторых пор она спала в одежде, в тонком потертом клетчатом платье, толстых носках и шерстяном свитере, в отдельной комнате, которая прежде служила ей кабинетом; окна этой комнаты они с Эриком запечатали клейкой лентой во время бомбежки и больше не открывали. Бессонными ночами она перебирала в памяти людей, которых встречала в Париже за несколько лет до того, как с ними случилось самое страшное, до того, как их мир разбился вдребезги. Она старалась воспроизвести те дни в малейших деталях, вспомнить все, что обсуждалось в повседневных разговорах, все, на что она тогда не обращала должного внимания; старалась представить, как эти люди выглядели: вдруг что-то подозрительное или необычное уже тогда витало в воздухе, а она не придала значения. Но что она могла поделать? Она корила себя за то, что вовремя не разобралась, что к чему, не сумела хладнокровно оценить происходящее. Нетерпеливо ждала наступления утра. Завтрак, который она готовила себе и Эрику перед работой, съедался в молчании. Они не обсуждали того, что происходит между ними. Изредка срывались друг на друга. Сообща, искренне, почти любовно, изо всех сил сохраняли видимость нормы. Они не могли позволить себе расстаться.

16

В конце семидесятых годов власть в школе сосредоточил в своих руках директор – господин Бен-Ами, тщедушный и скупой учитель истории в вечном пенсне на крючковатом носу. Во время перемен он маячил на лестничной клетке; одной рукой теребил белый, безупречно выглаженный платок, торчавший из нагрудного кармана серого пиджака, другой – цепко хватал проходящих мимо учеников. Он притягивал их к себе и несколько бесконечных напряженных минут допрашивал об учебе, после чего резко ослаблял кулак, а вместе с ним – свой невнятный авторитет, который за годы его пребывания в школе ни на кого не произвел особого впечатления.