Удивительное путешествие Нильса Хольгерссона с дикими гусями по Швеции

Корова многозначительно помолчала, словно бы ждала ответа. Не дождалась и начала рассказывать про свою хозяйку. Матушку, как она ее называла.

Рассказ был долгий.

Сначала про детей, которых вырастила старушка. Дети ей помогали, летом пасли скотину.

– Замечательные были ребята. Веселые, работящие. Уж кому и знать, как не нам, коровам.

И хозяйство было побогаче. Надел побольше. Хотя земля тут, конечно, так себе – мхи до камни. Много не посеешь. Но пастбища – только мечтать. В каждом стойле по корове, и бык был. Сейчас-то бычья клеть пустая, а тогда… так хорошо было, весело. И в доме, и в стойле, и в курятнике… открывала матушка коровник с песней, и вся скотина радовалась.

Но хозяин умер. Дети еще маленькие, так что все на ее плечи. Она, конечно, сильная была, как мужик, и пахала, и урожай собирала – все сама. А по вечерам приходила к нам и плакала от усталости. Потом вспоминала своих детей и вытирала слезы:

«Обойдется. Лишь бы детей поднять. Лишь бы поднять детей».

Но выросли дети, и овладела ими тоска. Уехали искать счастья в далекие страны. Никто не остался ей помогать, наоборот, кое-кто даже успел жениться, и все равно уехали, а малышей оставили на бабушку. И внуки тоже ходили за ней как на веревочке – и на скотный двор, и на выпас, и в поле. Пасли коров, птицу кормили… тоже были как на подбор, веселые и работящие. А по вечерам матушка засыпала в коровнике, прямо над подойником. Но ничего, встряхивалась и опять улыбалась:

«Обойдется. Лишь бы внуков поднять. Лишь бы поднять внуков».

Но вот и внуки выросли и уехали к родителям в дальние страны. Никто оттуда не вернулся.

Осталась она одна.

И ни разу ни слова не сказала. Не просила их остаться. Помню, спрашивала:

«Как ты думаешь, Красавка, надо было их уговаривать? Жить в этой нищете, когда перед ними весь мир? Может, там найдут свое счастье… Здесь, в Смоланде, ничего хорошего их не ждет. Только работа с утра до ночи да нищета».

И уехал последний внук. Из матушки как воздух вышел. Сразу состарилась: согнулась, поседела, ногами стала шаркать, будто ей ходить трудно. И хутор запустила. Не хотела больше работать, а скорее всего, сил не было. Продала коров, быков, оставила одну меня. И то потому, что внуки меня очень любили.

Могла бы нанять батраков, но не хотела видеть чужих людей, раз собственные дети и внуки ее бросили. И даже довольна была, что хутор погибает. Не хотят его унаследовать, и пусть. Сама нищенствовала, еле-еле сводила концы с концами… но ей все равно было. Ей было все равно. Только беспокоилась: а вдруг дети узнают, каково ей приходится здесь одной? Бредет, бывало, по двору и повторяет себе под нос:

«Лишь бы дети не узнали… Лишь бы не узнали дети…»

Не то чтобы они ее забыли, нет. И письма писали, и приглашали к себе, но она не хотела. Не хотела ехать в страну, которая отняла у нее все. Она ее ненавидела, ту страну.

«Глупо, глупо… моим детям там хорошо, а я… я даже посмотреть не хочу, как им там живется».

Пожимала плечами и не трогалась с места.

Она и не думала ни о чем другом, кроме своих детишек. Понимала, почему уехали. Летом ходили мы с ней на выгон. Присядет, бывало, на травку, сложит руки на животе и говорит:

«Сама видишь, Красавка… будь здесь земля получше, они бы и не уехали. Атак – болото… кругом одно болото».

И болото возненавидела. Все повторяла: если бы не это проклятое болото, и дети бы не уехали.

А сегодня еще хуже, чем всегда. Даже подоить меня не осилила. Только рассказала – приходили двое фермеров, хотят купить это болото. Пророем канавы, говорят, осушим, и будет пахотная земля. Матушка и испугалась, и обрадовалась.

«Слышишь, Красавка? Они хотят сажать рожь на болоте. Надо писать детям, пусть возвращаются. Оказывается, можно и здесь прожить…»

И пошла писать письмо детям… А теперь, видишь…

Мальчик не стал дослушивать грустный рассказ коровы Красавки. Он перебежал двор и открыл дверь в хижину, где лежала мертвая старушка.

В хижине было не так уж бедно, как могло показаться из рассказа Красавки. Полно всяких вещей, встречающихся в семьях с родней в Америке. Американское кресло-качалка в углу, на столе пестрая плюшевая скатерть, на постели красивое покрывало. Фотографии детей и внуков в искусно вырезанных рамках. На комоде пара высоких цветочных ваз и подсвечники с толстыми, оплывшими свечами.

Первым делом мальчик зажег свечи. Не потому, что плохо видел, – как вы помните, у него после превращения в гнома появилось ночное зрение, как у совы. А потому, что ему показалось уместным хоть так почтить умершую.

Подошел к старушке, закрыл ей глаза и пригладил легкие седые волосы.

Ему уже не было страшно. Ему было очень жалко несчастную женщину, прожившую такую тяжелую жизнь и окончившую ее в одиночестве и тоске по близким. Может, для нее будет хоть каким-то утешением, если он посидит с ней этой ночью.

Поискал псалтырь и прочитал пару псалмов вполголоса.

Начал было третий, но внезапно остановился. Вспомнил мать и отца.