Уголовный мир царской России

Сели, поехали, и привез он меня к громадному магазину с зеркальными окнами в три этажа. Расплатился. А смотрю только чудно больно: в парадном крыльце магазина двери не обыкновенные, а какое-то диковинное приспособление. Вертится какой-то будто огромадный барабан, и из него на полном ходу то выскакивают люди, то вскакивают в него. Поглядел я, поглядел, да и думаю, чем я хуже других. Раз ходят люди, так, стало быть, и нужно. Ну, подождал, конечно, пока эта хитрая механика остановилась, да и шмыгнул под одну из лопастей. Толкнул вперед стекло, а сам стою, а меня вдруг как что-то огреет по затылку, ажио шляпа слетела. Я нагнулся было подбирать, а меня как что-то шарахнет. Нет, вижу, плохо дело, надо толкаться вперед, да не останавливаться. И пошло, и пошло; я уже бегу бегом, все кружится, вертится, а как позамедлю шаг, так сзади что-то и прет в спину. Напугался я до смерти, не своим голосом кричать стал.

Наконец, кто-то изнутри остановил чертову мышеловку да чуть ли не за руку втащил меня в магазин и спрашивает:

— Чего это вы кричите, мусью?

А я со страху и обиды чуть в ухо ему не заехал и говорю:

— Что это у вас тут в Москве, везде этак покупателя ловят? Этаких капканов настроили, прости господи!

А человек отвечает:

— Это вовсе не капкан, а двери, и устроены они так, чтобы и в помещение не дуло, да и человека при них держать не надобно.

Не стал я с ним спориться, а, отдышавшись, принялся за покупки.

— А где у вас здесь отделение по серебряной части?

— Пожалуйте, господин, в третий этаж, — отвечают.

Подошел я было к лестнице, а тут выскакивает мальчонка, распахивает какую-то дверцу.

— Пожалуйте, — говорит.

— Чего тебе от меня надобно, — спрашиваю.

— А я вас вмиг на третий этаж доставлю.

Посмотрел я на него: такой дохленький, щупленький.

— Что ты, братец, никак с ума спятил? Во мне больше пяти пудов весу.

— Ничего не значит, — говорит, — пожалуйте, — и указывает на какую-то будку.

Перешагнул я через порог, мальчишка за мною; затем запер дверь, нажал какую-то пуговицу и… господи твоя воля! Началось сущее вознесение, мчимся по какому-то колодцу кверху, промелькнул этаж, в нем люди, мы дальше, наконец, остановились.

Вышел я на волю, а сердце так и стучит. Оглянулся, а мальчишка с аппаратом сквозь землю уходит. Ну и диковинка! На что «Лоскутная» перворазрядная гостиница, а эдакой хиромантией не обзавелась.

Выбрал я увесистые ложки, а насчет вензелей, говорят, приходите через три дня — готовы будут. Как, думаю, назад на воздух выбраться, неужто опять через проклятую вертушку. Однако дело обошлось, на хитрость пустился: попросил мальчика: «Вынеси, — мол, — голубчик, мои покупки на извозчика», да шмыг с ним в одно гнездо двери и вплотную за ним выскочил.

Приезжаю в «Лоскутную». Думаю: подзакушу, да и айда к невесте.

Не успел я отдохнуть, как стук в дверь и входит Александр Иванович с каким-то расстроенным лицом.

— Что невесело глядите? — спрашиваю.

— Какое тут веселье? — отвечает. — Эдакая беда стряслась.

— А что такое? — испугался я.

— Да как же, сегодня на заре поссорившиеся князь и граф выехали за Бутырскую заставу со свидетелями и доктором. Отмерили им на полянке десять шагов друг от друга, дали по пистолету в руки, подали сигнал, и оба враз пальнули и оба же упали. Подбежал доктор и, представьте, оба убиты. У князя прострелено сердце, а у графа печенка. Повезли убитых к родным, те, конечно, в горе, сейчас же дали телеграмму в Питер, и последовало государево распоряжение: «Наложить сорокавосьмичасовой придворный траур — двадцать четыре часа за одного покойника и двадцать четыре за другого».

— Вот так штука, — говорю, — жили, веселились люди, и нет их больше. Царство им небесное. А невесту свою все навестить нужно.

— Что вы, что вы, — замахал на меня руками Александр Иванович, — да разве это возможно сейчас?

— А почему бы нет? — спрашиваю.

— Я же говорю вам, что наложен придворный траур, и пока не истечет срок, графиня не только никого не может видеть, а обязана сидеть взаперти, шторы на окнах у нее спущены, на зеркалах кисея, а сама она сидит, грустит да постное кушает. Если вы вздумаете к ней сейчас поехать, то глубоко оскорбите всех ваших будущих родственников, а то, того и гляди, дядюшка вернут вам деньги и слово, то есть не видать вам тогда графини как своих ушей. Впрочем, делайте как хотите, я вас предупредил, а там как знаете. Я отправлюсь сейчас к себе, запираюсь в номере и не увижусь с вами до послезавтра, то есть до конца траура.

И он ушел.

«Что же мне теперича делать? — подумал я. — Экая, в самом деле, оказия. Неужто тоже запереться в номере на сорок восемь часов?»

А, пожалуй, следовает. Хошь я и не граф, а все-таки, можно сказать, почти что графского происхождения.

Подумав еще маленько, я спустил шторку в окне, завесил простыней на шкафу зеркало и, усевшись в кресле, вздремнул. Скучища страшная была за весь день. Вечерком съел холодной осетринки, маринованных грибков, киселя, вспомнил покойничков, выпил стаканчиков пять чаю, да и на боковую.

27 июня.