Угрюм-река

Гости стояли в застывших позах, как в живой картине на сцене. Спины сводил всем мороз. Как снег белый, Прохор тоже дрожал, не попадая зуб на зуб. Нина Яковлевна, вдруг ослабев, упала в кресло, жестокие спазмы в горле душили ее, но не было ни облегчающих слез, ни рыданий.

Чтоб замять небывалый скандал, все взялись за бокалы, закричали «ура», «Да здравствует Прохор Петрович!», «Да здравствует Нина Яковлевна!». Пьяные выкрики, шум, лязг, звяк хрустальных бокалов. Гремела музыка. Вздыбил, как башня, великолепный дьякон Ферапонт (отец Александр кивнул ему: «Вали вовсю»), повернулся лицом к иконе и пустил, как из медной трубы, густейший бас:

– Благоденственное и мирное житие! Здравие же и спасение... И во всем благопоспешение...

Пред взвинченным Прохором стоял лакей с письмом на подносе. Дьякон забирал все гуще, Прохор, бледнея, читал невнятные каракули:

«Прошка Ыбрагым Оглыъ еще нездохла я жывойъ я прибыл твой царства».

– Кто принес?

– Человек в очках... Желает вашу милость видеть.

Дьякон оглушал всю вселенную:

– Прохору!.. Петровичу!.. Гро-о-о-о-мо-ву!!!

Все гости до единого, забыв Прохора, забыв, где и на чем сидят, разинув рты и выпучив глаза, впились взорами в ревущую глотку исполина-дьякона.

Прохор, весь разбитый, взволнованный, незаметно пробрался в кухню. У выходной двери, держась за дверную скобу и как бы приготовившись в любой момент удрать, стоял лысый низкорослый бородач. У Прохора враз остановилось сердце, резкий холод пронзил его всего.

– Шапошников!!! Как? Шапошников?! – выдохнул он и попятился.

– Да, Шапошников... Синильга с Анфисой вам кланяются. Я с того света.

Дверь хлопнула, посетитель исчез. Повара, бросив ножи, ложки, сковородки, стояли вытянувшись, как солдаты.

...Лишь только Прохор Петрович скрылся из зала, ревностный службист – чиновник особых поручений Пупкин, под общую сумятицу, зудой зудил в уши дремавшего генерала:

– Помните, помните, ваше превосходительство: господин Громов все время упирал в своей гнусной, глупейшей речи: я, мол, преступник, я преступник...

– Что? Преступник? Кто преступник? Ага, да... – помаленьку просыпался крепко подвыпивший начальник губернии.

– Вот вам, ваше превосходительство... И вдруг подтверждение, вдруг эта лохматая персона, какой-то старик... Это родной отец Прохора Громова. Представьте, генерал, он был упрятан в сумасшедший дом своим сыном... Факт, факт... И опять же упоминание старика о какой-то Анфисе... Ваше превосходительство! Да тут бесспорный криминал. Какая Анфиса, какое убийство?..

– Что?.. Гм... Да, да. – Полусонный генерал очнулся, протер глаза, крякнул, попробовал голос: – Кха, кха! Что? Вы думаете? Гм...

Он вдруг почувствовал себя крайне обиженным, сразу вспомнил козла, как тот дважды ударил его в зад рогами, еще вспомнил он, как его чуть не насильно поволокли на медвежью облаву и как мертвый медведь обозвал его жуликом. И, наконец, эта пьяная речь богача, вся в закавыках, вся в недозволенных вывертах: то он преступник, то дьявол; это в присутствии-то самого губернатора... Ну, нет-с!.. Это уж, это уж, это уж... Гм... Да. Это уж слишком!

Генерал запыхтел, двинул одной ногой – действует, двинул другой – тоже действует, и попробовал встать. Оперся в стол пухлыми дланями, с трудом оторвал плотный отсиженный зад, весь растопырился, с натугой выпрямил спину, устрашающе выпучил глаза и, как кабан на задних ногах, куда-то пошагал.

– Подать его!.. Подать сюда! – упоенный всей полнотой власти, рявкал он. – Где хозяин? Подать сюда! Где его отец? Подать, подать, подать!.. Я вам покажу! Расследовать! Немедленно!.. Вы забыли, кто я? Где хозяин? Схватить, арестовать!.. Анфиса? Пресечь!.. Анфису пресечь. Я вам покажу медведя с козлом!

Пупкин, пристав, уездный исправник в замешательстве следовали за озверевшим генералом, блуждали глазами, во все стороны вертели головой, не знали, что делать. Тут генеральские ноги вскапризились, генерал дал сильный крен вбок, эполеты утратили горизонтальность, левая эполетина – к дьякону, к дьякону, к дьякону, и – оглушительный взрыв, будто рванула громами царь-пушка:

– Мно-о-га-я!! Ле-е-таааа!!!

Гулы и раскаты распирали весь зал, стены тряслись, гудели бокалы, гудело в ушах пораженных, оглохших гостей. Генерал прохрипел: «Что, что, что?» – посунулся прочь от взорвавшейся бомбы, зажал свои уши, колени ослабли, и – сесть бы ему на пол, но он шлепнулся в мягкое кресло, ловко подсунутое кем-то из публики.

Меж тем ошарашенный, всеми оставленный Прохор хотел войти в столовую, однако поглупевшие ноги пронесли его дальше. Скользя плечом по стене коридора, он миновал одну, другую, третью закрытую дверь и провалился в седьмую дверь – в волчью комнату. Он упал на волчий, набитый соломой постельник, рядом с посаженным на цепь зверем.

– Черт!.. Коньяку переложил, – промямлил Прохор Петрович. Но вдруг почувствовал, что чем-то тяжелым, как там, у Алтынова, его ударило по затылку. Он застонал, крикнул: – Доктор! – и лишился сознания.