Уинстон Черчилль

Черчилль понимал изменившиеся реалии и тяжело переживал трансформацию. В сентябре у него в очередной раз началась пневмония. Он рассуждал о мрачном будущем после окончания войны, когда у его страны будет наблюдаться недостаток финансовых средств для решения срочных задач. Моран боялся более краткосрочных неприятностей. Учитывая проблемы своего пациента с сердцем, он предполагал, что Черчиллю осталось недолго. «Пусть он хотя бы доживет до победы, — молился Колвилл. — Возможно, даже к лучшему, если он не увидит того, что произойдет дальше». Видевший его в эти дни Брук записал в дневнике: «Он производит впечатление конченого человека, который не способен уловить суть вещей и сам начинает это осознавать»[400].

Несмотря на плохое самочувствие и осознание надвигающегося периода бессилия, Черчилль не собирался отступать и уж тем более уходить. Он решил использовать собственную харизму и наработанный за годы премьерства внешнеполитический капитал для сохранения роли своей страны в мире. Большую часть второй половины 1944 года он провел в разъездах, переговорах и конференциях. «Я перемещался от двора ко двору, как бродячий менестрель, всегда с одной и той же песней или с набором одинаковых песен», — говорил он о своих поездках[401]

. В сентябре прошла вторая Квебекская конференция — кодовое название «Восьмиугольник» (Octagon), в октябре он посетил конференцию в Москве — кодовое название конференции «Толстой» (Tolstoy). В процессе обсуждений послевоенного влияния в Балканском регионе Черчилль взял листок бумаги и карандашом написал на нем:

Румыния: Россия — 90 %. Другие — 10 %.

Греция: Великобритания (в согласии с США) — 90 %. Россия — 10 %.

Югославия: — 50:50 %.

Венгрия: — 50:50 %.

Болгария: Россия — 75 %. Другие — 25 %.

Закончив, он передал листок Сталину, который взял синий карандаш и, поставив на листке большую птичку, вернул его.

— Не покажется ли несколько циничным, что мы решили эти вопросы, имеющие жизненно важное значение для миллионов людей, как бы экспромтом? — произнес Черчилль. — Давайте сожжем эту бумагу.

— Нет, оставьте ее себе, — ответил Сталин.

«Мы сделали это, Чарльз, всего за несколько минут, — скажет Черчилль своему врачу. — Видишь, люди наверху могут делать такое, что другим неподвластно». В этом эпизоде примечательным было не только поведение Черчилля, предложившего подобный экспромт, но и согласие Сталина принять в нем участие. Наш герой высоко ценил эту готовность главы СССР отступить от протокола, отказаться от официальных условностей и предпочесть ведение прямых бесед, лишний раз подтверждая его убеждение в том, что Сталин именно тот человек, с которым можно иметь дело. В своих мемуарах он привел несколько писем, которые были им подготовлены во время совещаний в Москве и в которых подчеркивалась «атмосфера необычайной доброжелательности» (послание Рузвельту), а также «обстановка чрезвычайной дружественности» (телеграмма Гопкинсу). В личных комментариях он указывает, что эти беседы проходили с «такой непринужденностью, свободой и сердечностью, каких еще никогда не удавалось добиться в отношениях между нашими странами». Он признается, что «Сталин несколько раз говорил о личном уважении» к нему и он уверен, что глава СССР «говорил искренне»[402].

В ноябре Черчилль направился в Париж, в котором последний раз был в июне 1940 года. Вместе с де Голлем он принял участие в торжественной церемонии возложения венков к Могиле Неизвестного Солдата у Триумфальной арки. Информируя Рузвельта о своем посещении столицы Франции, британский премьер не без удовлетворения констатировал, что ему удалось наладить дружеские отношения с де Голлем, «не переодевшись при этом во французские цвета». Выстраивание отношений с руководителями других государств и сложные хитросплетения международной политики все больше занимали время Черчилля в эти годы. Иногда он принимал участие в выработке решений, иногда просто давал свои комментарии, которые являлись красноречивым выражением его политических взглядов. Так, например, в декабре во время обсуждений в Палате общин противостояния британских военных и греческих коммунистов Черчилль заявил, что «демократия не шлюха, чтобы ее подбирал на улице человек с автоматом». По его словам, «последнее, что имеет отношение к демократии, это закон толпы, вооруженные банды, захватывающие полицейские участки и государственные учреждения, мечтающие насадить тоталитаризм и заявляющие, как сейчас, что придя к власти, будут убивать всех, кто их политически не устраивает»[403].