Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965

В этой связи уместно задаться вопросом, чем же так привлек выходец с Корсики британского аристократа? Ведь, несмотря на несколько перечисленных выше сходств, их многое отличало. Они воспитывались в разных условиях и приняли разные социальные установки. Они принадлежали противоборствующим европейским державам. Более того, Наполеон нес личную ответственность за решения, которые были направлены против любимой Черчиллем Британии. Он был главным идеологом и катализатором английской блокады, а свой успех как полководца и государственного деятеля видел в захвате и разрушении ненавистного Альбиона. И как после всего этого, потомок Мальборо мог восхищаться такой личностью?

Ответ на этот вопрос имеет несколько составляющих. Во-первых, генерал Бонапарт обладал чертами, которые импонировали нашему герою: уверенность, смелость, энергичность, способность воодушевлять людей, ведя их за собой. «Он поражал окружающих своей бурной энергией, — не скрывая восторга, указывает Черчилль. — Всегда возглавляя передовые части своей армии, он вдохновлял подчиненных на борьбу»[386]. Черчилль называет Наполеона «величайшим человеком дела, родившимся в Европе после Юлия Цезаря»

[162][388].

Во-вторых, Черчилль, несомненно, попал под влияние величия французского политика. Причем не только он. Многие знаменитости восхищались основателем новой Франции. О нем слагали восторженные поэмы, писали героические портреты, создавали хвалебные биографии. Даже его современники-противники признавали его grandeur

и выказывали ему уважение. Например, в Британии признание было по обе стороны политического спектра: одни — виги — говорили о Наполеоне не иначе как о «самом великом государственном деятеле и самом способном генерале древних и нынешних времен», другие — тори — отмечали «превосходство его таланта» и «сверкающую власть его гения»[389]. Томас Карлейль (1795–1881) называл почившего на острове Святой Елены «нашим последним великим человеком»; для Вальтера Скотта он был воплощением глубокого величия; а Ральф Уолдо Эмерсон (1803–1882) возвел Наполеона до уровня архетипа человека, который сделал себя сам[390].

Стоит ли удивляться, что и Черчилль с его культом энергии и преклонением перед индивидуальностью и величием не смог пройти мимо столь колоритной фигуры и снять перед ней шляпу. Он нашел в биографии великого француза подтверждение многим своим убеждениям, начиная от верховенства амбиций и заканчивая верой в потенциал, заложенный в каждом человеке и позволяющий самостоятельно выковывать свою удачу и формировать свою судьбу.

Наконец, в-третьих, Наполеон в представлении Черчилля был не просто великим полководцем и лидером. Воспитанный в виговских традициях, британский политик видел в нем олицетворение прогресса: как истинный последователь и продолжатель дела Французской революции, Наполеон нанес сокрушительный удар по устаревшей монархии и заложил основы нового общества. Он «сметал с пути отжившие средневековые системы и аристократические привилегии», «дав народу землю и новый свод законов»[391]. «Он считал себя освободителем, и он действительно был им для многих стран Европы», — отмечает британский политик. «Гений Наполеона распространил импульс Французской революции на все края Европы, — перечисляет он его достижения. — Рожденные в Париже идеалы свободы и национализма передались всем европейским народам. Хотя Франция потерпела поражение, а ее император низвергнут, вдохновлявшие ее принципы продолжали жить»[392]

.

В этой связи уместно вернуться к аналогии с Гитлером. Выступая по радио в августе 1941 года, британский премьер напомнил слушателям, что «наполеоновскими армия двигала идея… свобода, равенство, братство был их боевой клич». А что у Гитлера? Его «новый порядок» представлял собой власть, которая «положит конец демократии, парламентам, основным свободам и нравственным устоям простых мужчин и женщин, историческим правам наций». «У Гитлера нет идеи, нет ничего, кроме безумия, жадности, стремления к эксплуатации».

Отмечая, что у Гитлера, в отличие от Наполеона, не было прогрессивной идеи, Черчилль указывает на имевшиеся в распоряжении первого «оружие и аппарат, которые являются прискорбным извращением современной науки» и используются для сокрушения и угнетения побежденных стран»[393]. Это упоминание негативной стороны современной науки связано с еще одной чертой мировоззрения нашего героя, особенно проявившейся в последние десятилетия его жизни. Наряду с увлечением военным делом и любовью к великим личностям, она также нашла отражение в его последнем произведении. Речь идет о консерватизме с оттенком пессимизма. «Я не верю в этот дивный новый мир, — делился он со своими помощниками в годы войны с аллюзией на антиутопию Олдоса Хаксли. — Покажите мне хоть что-то хорошее в новых вещах[163]»[394].