Уинстон Черчилль. Последний титан

Но даже это предательство было не самым страшным клятвопреступлением. Маколей обвинял Мальборо в том, что во время военно-морской кампании 1694 года по захвату французской базы Брест в заливе Камаре Мальборо написал и передал противнику письмо, раскрыв основные положения кампании. В результате французы смогли подготовиться и экспедиция закончилась провалом, повлекшим существенные потери, включая гибель командующего – генерала Томаса Толлемаша (род. 1651). По мнению Маколея, Мальборо пошел на этот шаг ради возвращения влияния в правительстве и устранения Толлемаша, которого считал конкурентом. Точка зрения Маколея долгие годы была канонической, повлияв во второй половине XIX и в начале XX века на мнение многих, в том числе и Черчилля. Именно из-за этой истории, названной им «препятствием, которое я не мог преодолеть», наш герой долгое время не решался взяться за биографию, понимая, что ему придется давать оценку неблаговидному поступку. Преодолеть «препятствие» помог экс-премьер 5-й граф Розбери. Во время одной из встреч в 1924 году, убеждая своего друга взяться за биографию «потрясающего малого, “герцога Джона”», Розбери дал ему прочитать экземпляр книги Джона Педжета (1811–1898) «Парадоксы и загадки: исторические, юридические, литературные», в котором убедительно обосновывалась ошибочность выводов Маколея. «Педжет высмеивает точность Маколея и постоянно обвиняет его не столько в ошибках, сколько в преднамеренном искажении фактов», – не без удовлетворения сообщил Черчилль супруге. В 1934 году книга Педжета будет переиздана в издательстве Haworth Press

, Черчилль напишет к ней семистраничное предисловие, а также направит ее Стэнли Болдуину, заметив, что она должна быть обязательно в библиотеке, как «необходимая коррекция и дополнение к Маколею». Сам Черчилль пошел дальше «замечательного, но редко читаемого» Педжета, рассмотрев Брестскую кампанию самым тщательным образом и посвятив ей несколько глав. Ссылаясь на редкие документы из архива Стюартов, Черчилль утверждал, что знаменитое письмо искусная подделка. «Даже кошку нельзя повесить, строя обвинение на таких доказательствах», – возмущался он

{222}

.

Погрузившись в исторические изыскания, Черчилль обнаружил, что так почитаемый им в молодые годы Маколей не только в этом эпизоде, но и в целом не отличался чистоплотностью в выборе источников, вынося обвинительные вердикты на основе работ заказного характера. «Трудно найти более искусного автора небылиц», – возмущался Черчилль, называя Маколея «мастером колющей риторики и тщательно продуманного пренебрежения» – «нам остается только надеяться, что Правда будет следовать за ним так же быстро, чтобы закрепить ярлык “Лжец” на фалду его элегантного и модного пальто». В погоне за восстановлением исторической справедливости Черчилль сам переступил черту, оказавшись на скользкой дорожке тенденциозности. Он уделил виговскому историку непропорционально большое внимание, не гнушаясь обсуждать не только его произведения, но и личность. Как, например, развенчивая миф о «скупости» своего предка, он сообщил читателям, что Маколей признавался, будто принял должность в Верховном комитете по делам Индии исключительно ради улучшения собственного благосостояния. Пусть так, но какое отношение поступки Маколея имели к истории Мальборо и событиям более чем двухвековой давности? Показательно при этом, что критикуя Маколея, Черчилль продолжил относиться к нему с уважением, позже он будет активно цитировать его в своих произведениях и выступлениях, а в автобиографии напишет, что хотя викторианец и «обманул меня, простофилю», тем не менее он все равно «перед ним в долгу»{223}.

Не исключено, что в своей критике Черчилль обрушился не столько на конкретного историка, сколько на ограниченность исторического метода в целом, когда за разбор и описание выдающейся личности или известного события берутся непрофессиональные исследователи, которые, оперируя непроверенными фактами, пытаются либо произвести впечатление, либо оказать влияние, причесывая прошлое под популярные взгляды настоящего. Черчилль назвал таких авторов «послушным стадом придирчивых крючкотворов, которые слоняются на своих пастбищах, порицая реальность и извращая историю». Не успеют они завершить свои труды, как на их предвзятых творениях расцветает творчество следующего поколения мастеров пера, неизменно добавляющих часть вымысла от себя. И так далее, и так далее: «Длинная вереница историков следуют друг за другом, словно овцы, проходя через ворота ошибок»{224}.