Ухожу, не прощаюсь...

— Я понимаю вас. Я никогда не задумывалась над этим, но вы, пожалуй, правы.

Они молча слушали, пела Анна Герман.

— Вам долго добираться до ночлега? — спросила она.

— Около часа.

— Тогда идемте. Что же вы не скажете, а я злоупотребляю вашей деликатностью.

— Время еще не позднее.

Они вышли. Она выглядела очень усталой.

— Вы устали, — сказал он.

— Да, — призналась она. — Сегодня было много работы. Завтра — тоже. Ну, прощайте… Вы ведь завтра еще не уезжаете?

— Нет.

— Если у вас появится желание поужинать вместе, часов в восемь я буду здесь. Я боюсь быть навязчивой, поэтому специально не приглашаю. Но если появится желание, приходите.

— Спасибо!

Слесарев торопливо шел к автобусной остановке и усмехался про себя: он знал, что придет сюда завтра, хотя, конечно, все это глупо.

На другой день, полежав на пляже и наслушавшись завывов в мегафон, он, неожиданно для себя, поехал на катере в Новый Афон.

На море было свежо. Брызги летели в лицо.

«Надо было пригласить ее, — неожиданно подумал он. — В общем-то у нее жизнь тоже не очень веселая… Да все равно бы не смогла— съемки».

Катер вернулся обратно в полдевятого. Посомневавшись немного, Слесарев пошел к гостинице. На двери ресторана опять красовалась вывеска «Свободных мест нет». Опять сунул полтинник швейцару: «Меня ждут». Но сколько ни искал глазами, ее не было. И свободных мест не было.

Слесарев уже хотел было уйти, но все равно нужно было ужинать: за поездку он сильно проголодался. Наконец, одно место освободилось, отсюда хорошо был виден столик, за которым они сидели вчера.

Играл оркестр, плакала труба — и ему, как всегда, когда играл хороший оркестр и плакала труба, было стремительно грустно, было жаль улетевшего времени, что еще так мало сделано, что самое лучшее проходит где-то стороной: удача в работе, красивые женщины…

Смотря на девушку за соседним столом, он вспомнил свою юность, студенческое общежитие, прекрасную девушку Соню — эта девушка была немножко похожа на Соню. Но только немножко. Соня в ее годы была не просто красивее, — да это и не главное! — главное, что ни один мужчина не мог пройти, не оглянувшись на нее. В ней помимо красоты была и настойчиво перла наружу, что сразу каждый чувствовал это, как сжатая до отказа и вот-вот готовая сорваться (счастье, и горе тому человеку, в кого она ударит) пружина, какая-то гипнотическая и напряженная страсть. Слесарев, как и многие в университете, был тайно влюблен в Соню, но, нескладный и некрасивый, — так он считал тогда, — глубоко скрывал это, не только не здоровался с ней, хотя учились они на одном факультете и, разумеется, были знакомы, при встречах деланно равнодушно проходил мимо, даже не замечал ее.

Кажется, на четвертом курсе, да, это было на четвертом курсе, зимой они жили полмесяца вдвоем, только вдвоем, на пустом этаже. Были студенческие каникулы, Слесарев тогда не поехал к матери, он решил поработать в лаборатории, и она почему-то никуда не уехала, и они целых полмесяца жили вдвоем, только вдвоем на пустом этаже чуть ли не в соседних комнатах. Эти полмесяца были для Слесарева невыносимо мучительными. Против его комнаты находилась кухня, и Соня по вечерам, не обращая на него никакого внимания, — видимо, она считала, что он даже не стоит того, чтобы его можно было стесняться как мужчину, — надменная и прекрасная выходила на кухню чуть ли не нагой, ведь на этаже кроме нее да его никого не было: в коротеньком-коротеньком, вызывающе обтягивающем ее, полупрозрачном халатике, с обнаженными по плечи руками. Вставала у окна у плиты напротив его двери и могла так стоять часами, а он, весь напряженный, слушал сквозь дверь, как она там стучит кастрюлями, хотя раньше, в отличие от других девчонок, никогда этим не занималась, подолгу выжидал, если ему нужно было поставить чайник, и, если, так и не дождавшись, когда она уйдет, выходил, весь сжимаясь от напряжения — такой обольстительной она была — и чувства собственной неполноценности — выходил холодно и равнодушно, словно и не замечал ее.