Ухожу, не прощаюсь...

— Не жалейте меня, — усмехнулась она. — Он погиб совсем не так, как вы думаете. Он просто спился… А потом где-то замерз на улице. Но мы в это время уже не жили вместе… — Пепел сыпался на скатерть. — Нет, он не был домашним извергом. Пил он тихо. Добрый отзывчивый человек, заботливый муж, талантливый актер — и вдруг запил. Не шумел, не буянил, но каждый день приходил пьяным. Вставал на колени, плакал, про сил у меня прощения, а на следующий день снова напивался. И так два года. Я вся вымоталась. Из театра его, разумеется, выгнали. Что я только ни делала, чтобы он бросил пить. Убедившись, что толку нет, стала устраивать в больницу. Узнав об этом, он ушел из дому. Оставил очень длинное письмо, в котором опять-таки просил прощения…

Она погасила сигарету, но тут же закурила вторую.

— Раза три, да три раза встречала его на улице. Оборванный, постаревший: «Здравствуй, Маша! Как живешь? Дочь как? Ты уж прости меня!» «Может быть, денег тебе дать?» — спрашиваю его. «Нет, что ты, я еще до этого не докатился, чтобы у семьи отбирать деньги. Нет, Маша!»… Вот так, — горько усмехнулась она, откинулась на спинку стула, словно ей не хватало воздуха, и поймала его взгляд.

— Вам неприятно, что я курю?

— Вам это не идет, — мягко сказал он.

Она смутилась и торопливо погасила сигарету.

— По вашему взгляду я поняла, как вам это неприятно.

— Да, я не люблю, когда женщины курят. А вам это просто не идет.

— Я в общем-то не курю, — смущенно стала она оправдываться, и он отметил про себя, что ему нравится, что она смутилась как девчонка. — Просто курит моя героиня, которую я сейчас играю. Точнее, пытаюсь играть. Вот и таскаю сигареты с собой. И сейчас вот потянулась машинально. То ли вхожу в роль, то ли в сигареты… Веселый, однако, у нас получается ужин, — усмехнулась она.

— Да.

— И говорить нам больше почти уже не о чем. Мы знаем друг о друге почти все.

Заиграл оркестр.

Слесарев смотрел на трубача, и к горлу подкатывала какая-то сладкая боль. Так было всегда, когда начинал играть хороший оркестр и хороший трубач поднимал к небу плачущую медь. Слесарев в такие минуты наиболее обостренно и больно чувствовал, как мимо него стремительно неумолимо летит время, а он ничего не успевает в этой жизни. А все лучшее где-то летит стороной, все кажется, что все еще впереди, до каких пор это будет казаться?..

— А вам никогда не бывает одиноко там, в горах? — она тоже смотрела на трубача.

— Там не до этого.

— А вообще?

— Бывает. И довольно часто… Впрочем, в горах тоже. Но не на восхождениях. Там некогда об этом думать. А когда возвращаешься назад, в города, к людям… Жил с товарищами единой жизнью, был связан с ними одной веревкой, а тут вдруг до новой дороги все распадается, каждый возвращается в свою жизнь. Каждый рвется в свой дом. Вот в такие минуты и становится тошно. Однажды так вот постоял я на аэродроме, постоял и повернул обратно — год проработал наблюдателем на высотной сейсмостанции. Вот там-то я, наверное, и стал доморощенным философом. О чем я только ни передумал от скуки за год!

— И сколько вас там было человек?

— Двое.

— Двое?.. И вам не хотелось оттуда убежать?

— Почему не хотелось. Несколько раз чуть не убежал.

Они снова помолчали.

— Но у вас такая интересная работа. Вы, конечно, довольны ей?

— Как сказать… Скорее всего, не очень. В детстве мечтал стать моряком, но из-за слабого здоровья в мореходное училище не приняли… И всю жизнь была какая-то неудовлетворенность, что занимаюсь не своим делом, а начинать все сначала было уже поздно… А теперь вот вообще в тупике.

— Почему?

— Почти три года я убил на разработку одной темы. Как мне казалось, да не только мне, очень перспективной темы. Дрейфовал на льдине с полярной станцией. Работал сезон в Антарктиде. И все вроде бы шло как по маслу. И весь мой собранный материал удачно плюсовался один к другому. Но вот эта легкость меня и пугала и, как оказалось, не зря. Недавно один английский ученый одним махом опроверг все мои построения. Оказалось, что эффект, который я открыл, не имеет никакого отношения к магнитному полю Земли.

— Ну и что вы теперь собираетесь делать?

— Не знаю… Наверно, нужно переквалифицироваться в управдомы, — улыбнулся он. — Кстати, все мои лучшие мысли, хотя их было и не очень много, тоже пришли здесь, в горах…

Оркестранты сложили инструменты, ушли отдохнуть. Включили музыкальный автомат «Меломан». После надрывного полуцыганского романса, которые почему-то любят в курортных городах, печально и просто запела Анна Герман. Тихий голос уверенно пробивался сквозь ресторанный гул.

— Вам нравится, как поет Анна Герман? — спросила она… — Чему вы улыбаетесь?

— Просто вы опередили меня. Я как раз хотел задать вам этот вопрос. Нравится… Иногда думаю, не будь той страшной автомобильной катастрофы, может быть, и не стало бы певицы Анны Герман.

Она удивленно подняла на него глаза.

— Ведь до этого она пела все-таки не так. Ведь только после катастрофы и нескольких тяжелых операций в ее голосе появилась эта мудрая печаль. Я не могу найти слова, чтобы точно выразить, что я хочу сказать…