Уклоны мистера Пукса-младшего

Перед самым отъездом Сюзанна посылает инспектор Уинклоу странную телеграмму:

МОЛЧИТЕ СУТКИ МОЛЧАНИЕ БУДЕТ ОПЛАЧЕНО ПОДРОБНЫЕ ИНСТРУКЦИИ ЗАВТРА СМОЗЕРС

Следующий день был полон тревоги для всех свободных от дежурства констэблей Лондона: фотографии Джемса, розданные им управлением, должны были быть путеводной звездой каждому из них.

Весь день только-что прилетевшая Сюзанна провела в волнении. Нервы напряглись, как струна, сердце жаждало выигрыша пари, ликвидации забастовки и мести. Весь день констэбли метались по огромному городу. Каждый притон, каждый подозрительный уголок был обследован. Джемса нигде не было.

К пяти часам дня похудевший Беррис высказал робкое предположение: — может-быть, Пукса нужно искать не только в Лондоне; мог же он уехать вместе с Мэри из города.

В пять часов дня Сюзанна обозвала Берриса идиотом:

— Если эта девчонка здесь, значит и Джемс должен быть здесь. Понимаете, должен быть.

Ну, как мог Беррис спорить?

— Мисс Смозерс, они сегодня устраивают митинг. Поедем, может-быть? Может-быть, мы найдем там что-нибудь.

Вы не слышали никогда, читатель, как говорит Мэри Клевлэнд? Умножьте классовую ненависть на голод, на злобу, на отчаяние, возведите это в степень желания победить, и вы поймете, что каждое слово, швыряемое председательницей стачечного комитета в толпу, — бомба, снаряд, взрывающие основы основ.

— Товарки! Вы знаете, как мы живем. Вы знаете, что мы высчитываем каждый пенни[53]. Что каждый кусок хлеба смочен нашим потом. Но и тот хлеб, который едят они, важные господа, носящие наряды, сделанные нашими руками, тоже пахнет нашим потом. Мы имеем больше прав на эту еду, чем они. Они не работают, а живут сладко. Мы работаем и голодаем. Это справедливо?

И в этот момент, такой напряженный и острый, Сюзанна Смозерс решилась:

— Да!

Тысячи голов повернулись в сторону автомобиля. Тысячи рук сильнее сжались в кулаки.

— Да, справедливо!

Мэри не смутилась ни на мгновенье. Сюзанна забыла приличия, осторожность — все, все. Вон репортеры уже пробираются сквозь толпу к ней. Завтра она снова будет описана во всех газетах — цель оправдывает средства.

— Женщины! Не верьте этой агитаторше. Мир устроен так, что в нем есть покупатели и продавцы. И не вы измените этот порядок. Покоритесь судьбе: неужели вы думаете, что устрашите своих хозяев тем, что будете голодать? Голод приближается к вам. Каждый день, в который вы ничего не зарабатываете, приближает вас к голодной смерти. А хозяева не худеют даже от вашей жалкой попытки. Они найдут тысячи других работниц. Женщины! Не слушайте агитаторов. Становитесь на работу. Вы не можете требовать, вы должны просить.

Голос Мэри врывается в напряженную тишину площади:

— Товарки! Спросите ее, кто шил ей платье…

Тишина шевелится:

— Слушайте! Слушайте!

— Спросите ее, сколько она тратит на платья. Отбросьте цену материи и цену нашего труда. Сколько остается в кармане наших хозяев? А они не теряют от каждого дня забастовки?

Толпа тесно обступает автомобиль; тишины уж нет — море бурлит, волнуется, грозит залить островок, на котором стоит Сюзанна.

— Эй, ты, кукла, расскажи нам правду; скажи, почему ты защищаешь хозяев!

Беррис не выдерживает: всем телом наваливается он на грушу автомобиля — гудки заглушают, по крайней мере, ругань. Резкий свист раздается в ответ. Толпа хохочет. Автомобиль трогается. Репортеры бегут вслед, на ходу щелкая фотоаппаратами.

Сюзанна рвет в бешенстве перчатки. Да, завтра ее имя появится в газете, но в каком виде, боже мой!

Сюзанна рвет в бешенстве перчатки. Мэри должна быть наказана не только за то, что она невеста Томми. Нет, Мэри нужно наказать и за то, что она — Мэри.

Глава тринадцатая,

возвращающая читателя на несколько дней назад.

Дорогой сэр!

Позвольте мне и дальше придерживаться строго-официального тона в этом письме, которое является моим последним к вам письмом.

Прошу вас, отец, не удивляйтесь. Водопад событий, обрушившийся на меня за последние недели, превратил меня в другого человека. Отныне и навеки я уже не Джемс Пукс, ваш сын, буржуа, председатель юношеского отдела «Лиги ненависти к большевикам». Отныне я — почти муж самой очаровательной женщины в мире, советский гражданин Тама-Рой, индусский коммунист. Мои мозги, сэр, вывернулись наизнанку.

Отец, когда я выезжал из Лондона, я был еще вашим сыном и сыном родной страны. Но, отец, если родина поворачивается к вам спиной, если слуги вашей родины награждают вас тычками и ударами, — вы имеете все основания отказаться от своей страны.

Я выехал из Лондона, отец, еще немного угнетенный смертью дорогого Чарли, нездоровьем матери, ошеломленный вашими подвигами на бирже. Морской воздух не принес мне успокоения, — морская болезнь скрутила меня самым жестоким образом.

Я не суеверен, отец, но даже сейчас, находясь в стране, свободной от предрассудков, я подозреваю, что высшая сила вмешалась в мою жизнь в тот момент, когда я сошел на берег в Каире.