Укрощение тигра в Париже

Ну казалось бы, хочешь Полусвинью — бери и беседуй, кури до упаду, заполняй пепельницы пентхауза на Трокадеро своим «Кентом» и его «Житаном» и выжирай все напитки в доме, но оставь тогда в покое писателя. Но разве эгоистка могла поступить так? Нет, разумеется, она как всегда поступила по ее извечному жизненному принципу «И рыбку съесть, и на хуй сесть». Посему конец августа она провела успешно, бегая беседовать к Полусвинье или принимая его у себя и ебясь с Лимоновым. Ебясь и с Полусвиньей тоже, иначе она не была бы собой.

Писатель, бывший парт-тайм парижским мужем дамы уже несколько лет (фул-тайм муж находился в другой европейской столице), открывши преступную связь, был потрясен не самой связью, но равнодушным упрямством, с каковым его бывшая любовь предавалась обману его, писателя. Впрочем, если следуешь принципу «И рыбку съесть, и на хуй сесть», то инстинктивно продолжаешь есть рыбку, садясь на хуй. С него было довольно. Вначале он даже не понял этого, и после нескольких вспышек гнева, разрешившихся более или менее благополучно, писатель даже нежно проводил даму к ее фул-тайм мужу. В розовой шляпке из соломки, в белых кружевных одеждах, дама взобралась по ступеням в спальный вагон. На самом деле эти ступени были выходом из лимоновской судьбы. Уже вне его судьбы, молодая дама с удовольствием оглядела севших в этот вагон двух романтических юношей.

После ее отъезда он стал натыкаться в различных, общих для него с Еленой, местах на Полусвинью. В конце концов, однажды писатель встретил Полусвинью в доме ее сестры. Оказалось, Полусвинья и сестра уже близкие друзья… Злодейка же уверяла писателя, уезжая, что порвала с Полусвиньей. Ночью писатель позвонил в другую европейскую столицу и разразился злым монологом, клеймящим злодейку. Несколько дней спустя он взял и закрыл «дело экс-Елены».

«Неужели за всю мою преданность ей, я не стою персонального внимания? Что за еб твою мать? Почему она ведет себя, как мой литературный агент, у которого, кроме меня, есть еще полсотни клиентов. К хуям такую практику! Я жил без нее много лет и только по слабости стал опять с нею ебаться. Буду опять жить без нее!..»

Даже с родителями писатель два года не переписывался, однажды решив обидеться на их тупейшее непонимание его жизни. С родителями!

«Забудем и бывшую любовь, — сказал он себе. — Ты мне не платишь вниманием, ну и я лишу тебя своего внимания. Все». И писатель держит слово до сих пор.

Остыв, он стал думать о странствующем еврее и его роли. Он пришел к выводу, что побуждения Генриха были мстительными, и месть превышала вину писателя. Генрих добровольно вызвался послужить орудием судьбы, как бы топором, который перерубил последние мелкие кишки и нервы, связывающие его с Еленой. Что делать со странствующим евреем? Продолжить вендетту и отомстить Генриху за то, что он отомстил писателю? Он решил забыть о Генрихе. И забыл. Писатель съездил в Америку, наговорил там разных глупостей в университетах написал сто страниц новой книги, героем которой был садист, познакомился с умело притворившимся нетигром тигром и вернулся в Париж. А когда высадился десантник-тигр в его апартаментах, он занялся партизанской войной с тигром. И только весной, в дождливый вечер, на набережной Сены, переходя автостраду, встретил он Генриха, во фраке и белых брюках, вправленных в американские сапоги. Впереди на длинном поводке шествовал еще живой афганский беженец Лаки. Поскольку Елену уже затянуло ряской времени, писатель поздоровался с Генрихом: «Здравствуй, Генрих!» И они немного поговорили. Писатель сдержанно рассказал о своей поездке в Америку. Генрих рассказал о своих как всегда плохо устроенных делах, о продаже картин с рук в руки. Оба несколько стеснялись и вдруг, приняв официальный вид, заторопились каждый по несуществующим делам. Писателя, впрочем, действительно нетерпеливо ждала рутинная, только психологическая тогда еще война с Наташкой.

— Заходите как-нибудь! — уронил писатель через плечо.

— Зайду как-нибудь! — пробормотал Генрих и удалился, предшествуемый собакой.