Улав, сын Аудуна из Хествикена

В нем же самом желание иметь дитя давно выболело. Временами он думал про усадьбу и про свой род, только теперь это его мало печалило. В глубине его души стала копошиться неясная мысль о чем-то смутном, бесконечно далеком, что маячило впереди, когда он станет старым и не будет больше этой муки и ожидания, этой больной, тревожной любви… Ведь ей до старости не дожить. И тогда будет его жизнь, как у всех других людей, тогда сможет он искать искупления и покоя своей больной совести. Тогда, верно, он успеет еще подумать про усадьбу и про свой род… Но когда он в своих смутных догадках доходил до этой черты, острая боль пронзала ему сердце, будто рана открывала свой страшный зев. Неясно и неотчетливо сознавал он, что, хотя и нет ему покоя, хотя душа его ободрана в кровь, все же есть у него счастье – свое счастье, путь непохожее на счастье других. Полуживое, истекающее кровью, его счастье все еще дышало, и он должен был, набравшись мужества, ждать случая, чтобы спасти его, пока не поздно.

Ингунн не хворала до самого Нового года. И все же Улаву было невмоготу смотреть, как она, сама на себя непохожая, вечно суетится и суется куда надо и не надо. И как только Турхильд терпит такую хозяйку, дивился он. Но девушка тихо и терпеливо ходила за своей госпожой и поправляла потихоньку все, что Ингунн делала наспех, как попало.

Таковы были дела, когда в самом начале великого поста пришла в Хествикен весть о том, что Йон, сын Стейнфинна, младший брат Ингунн, помер неженатым в прошедшем году накануне рождества. Улаву не было нужды ехать посреди зимы на север за жениной долей наследства. Однако он усмотрел в этом некое знамение.

Четыре ночи кряду лежал он при зажженных свечах и почти вовсе не сомкнул глаз. Он лежал и испрашивал совета у всевышнего судии. Должно же было ему спасти себя самого и злосчастную калеку, которую он любил до того сильно, что были они с ним одно целое, нераздельное. Весь Хествикен в наследство и право называться его сыном – немалая плата за отца пащенку исландского бродяги!

Улав пробыл в Берге целых двенадцать дней, когда в один прекрасный вечер, распивая пиво с Халвардом, сыном Стейнфинна, в застольной (и Тура была при сем), он сказал, что, дескать, теперь осталось у него самое наиважнейшее дело – забрать своего сына и увезти домой.

Халвард, сын Стейнфинна, так и застыл, разинув рот, а потом заорал:

– Своего!.. Стало быть, ты отец этому мальчонке. А Ингунн пришлось рожать его, корчась в углу, кормить, будто суч… – Побагровев от ярости, он ударил кулаком по столу.

– Будто ты не ведаешь, Халвард, каково мне было в ту пору, – спокойно отвечал ему Улав. – Стоило моим недругам прознать, что я укрываюсь здесь без охранной грамоты, не поздоровилось бы мне. Недешево обошлось бы и твоей бабке, и фру Магнхильд, коли бы вышло наружу, что они укрывали опального.

Но Халвард продолжал ругаться так, что небу было жарко.

– Уж не думаешь ли ты, Улав, что бабка моя и Магнхильд не согласились бы расстаться со всем своим добром из-за того, что ты навязался им, когда был опальным, лишь бы люди не говорили, что одна из женщин нашего рода до того опозорилась, что не знает, кто отец ее ребенка? – Тут он принялся пересказывать, что люди болтали, каких только имен не называли – одно хлестче другого.

Улав пожал плечами.

– Охота тебе вспоминать все эти пересуды. Теперь-то они узнают правду. А кабы я раньше знал про эти толки, так давно все рассказал бы. Мы решили молчать из-за Магнхильд. Ты, верно, сам понимаешь, как мне хотелось признать своего сына.

– Неужто?.. Это уж одному богу ведомо. – Халвард криво ухмыльнулся, потом резко приподнялся и уставился в упор на Улава. – В самом деле! Уж не знаю, была ли Ингунн в том уверена. Может, ты скажешь, что спал с ней по закону еще до того, как у тебя борода начала расти? Из-за чего же она тогда во фьорде топилась?

– Спроси Туру, – отрезал Улав. – Сама она говорит, что ей тогда молоко в голову ударило.

– Не верится мне также, – продолжал Халвард, буравя его глазами, – что Хафтур затеял бы тяжбу с Магнхильд из-за того, ведь ты замирился с ним.

– Думай что хочешь, – ответил Улав. – Ясное дело, мы с ним замирились. Я был тогда в опале из-за ярла. Ты, Халвард, и всегда-то не шибко был умен, но неужто ты столь глуп, чтоб не понять: вам, родичам ее, прямая выгода верить моим словам! Даже если вам придется потерять наследство, что вы могли бы получить, коли сестра ваша помрет бездетной.

Халвард вскочил и бросился к двери.

Когда Улав остался вдвоем с Турой, он сразу почувствовал – то, что он взял на себя, повлечет за собою немалые беды. Тура все молчала, и он, не выдержав, воскликнул с холодною усмешкой:

– А ты-то, Тура, веришь мне или нет?

Она взглянула ему прямо в лицо непроницаемым взглядом.

– Приходится верить, коли ты сам говоришь.

Улаву почудилось, будто кто-то сдавил ему шею. И без того усталый, он взвалил на себя новое бремя. Теперь ему этого бремени не сбросить, и помощи ждать неоткуда. Он должен все снести один.