Улица Красных Зорь (сборник)

Она нашла в углу старое одеяло и завесила окно, достала из комода коробочку, в которой была чистая просеянная зола пепельно-серого цвета, насыпала эту золу в неглубокую фарфоровую тарелку ровным слоем, налила чистой воды в стакан и поставила стакан этот посреди тарелки на золу, а вокруг тарелки укрепила три свечи. Потом она взяла толстое червонного золота кольцо и бросила его в стакан.

– Сиди тихо, – шепотом сказала она. – Не оглядывайся, смотри на свечи.

Юрий Дмитриевич, чтобы доставить ей удовольствие, сидел тихо, внутренне скептически улыбаясь; хмель прошел, голова была ясная и пустая, словно после сна, но постепенно Юрием Дмитриевичем вновь начала овладевать дремота, свечи трещали, пахло угаром, и над головой вдруг зазвенели тоненько колокольчики, раздался мощный удар, затем второй, но не удар уже, а легкое царапанье, точно языком колокола лишь провели по меди, и сразу всё заглохло.

– Смотри, – шепотом сказала Зина.

Юрий Дмитриевич наклонился и без особого теперь удивления, как само собой разумеющееся, увидал в кольце домик. Домик стоял на бугорке, в нем были два окошка, и переднее окошко светилось.

– Домик на горке, – сказала шепотом Зина, – видишь… И переднее окошко светится…

– Вижу, – ответил тоже шепотом Юрий Дмитриевич, – и мне приятно… А это колокол бил… Странно…

– Это старые часы на крыше, – сказала Зина, – они сломаны, но иногда начинают бить… Иногда я просыпаюсь ночью от их звона… – Она быстро задула свечи, и в темноте Юрий Дмитриевич обнял ее.

– Я хочу с тобой встретиться завтра, – сказал он, – я женат, однако развожусь с женой… Она изменила мне двадцать лет назад, это теперь достоверно установлено.

– Приходи, – ответила Зина, – днем я дома бываю… Я в деревенскую церковь с утра хожу, в собор я редко езжу… Ты Аким Борисыча берегись, он про тебя спрашивал.

– Ничего, – сказал Юрий Дмитриевич и поцеловал Зину куда-то мимо губ, в подбородок.

Когда он вышел на улицу, была уже глубокая ночь, очень теплая и лунная. Он чувствовал себя сильным, помолодевшим и шел, упруго отталкиваясь от земли. Легкий ветерок, имевший свободный доступ со стороны реки сквозь кусок рухнувшей стены, приятно освежал лицо и шелестел ветвями дубов. В глубине двора виднелась худая фигура глухонемого столяра Шмигельского. Шмигельский стоял среди мешков с цементом и унитазов, подняв обе руки к голове, и с наслаждением натирал свой нос, раскачивал его из стороны в сторону. Запрокинутое лицо Шмигельского было освещено луной, глаза закатились, рот был полуоткрыт, лишь короткие мучительные и сладострастные вздохи вырывались время от времени из груди его.

Некоторое время Юрий Дмитриевич пребывал в состоянии неясном для себя, затем вспомнил что-то, прикоснулся пальцем к концу своего носа.

– Рукоблудие, – сказал он. – Манутация… Искусственное раздражение с целью удовлетворить чувство… Антисемитизм, приносящий половое наслаждение… Половой расизм… Это для патолога-физиолога… Патология вскрывает суть…

Юрий Дмитриевич понимал, что Шмигельский глух, и все-таки он говорил, протянув к нему ладони, освещенные луной. С протянутыми же ладонями остановился он на перекрестке, это было уже в другом мире, маленький палисадник был окружен забором из кирпичных тумб, меж которыми закреплены были металлические трубы. В палисаднике сильно пахло влажной землей и цветами. Юрий Дмитриевич лег на траву, опираясь на локти, чтоб не помять цветы, сунул голову в клумбу и закрыл глаза, испытывая наслаждение не только от запаха, но и от прикосновения лепестков и листьев к своей коже. Потом он шел по пустым улицам, в домах освещены были только подъезды, изредка его обгоняло такси, одно даже остановилось, выглянул шофер, но, очевидно, приняв Юрия Дмитриевича за пьяного, поехал дальше. Уже начало светать, когда Юрий Дмитриевич вышел к центру, к улицам, на которых он бывал ежедневно. Он постоял перед библиотекой республиканской Академии наук со старинными фонарями перед входом. Здесь он часто работал, писал диссертацию. Теперь же он просто остановился и вздохнул, сам не поняв о чем. На улицах начали появляться первые прохожие, дворники шуршали метлами, прополз трамвай, но было всего половина шестого, и Юрий Дмитриевич решил еще немного погулять, чтоб не будить так рано Григория Алексеевича. Он подошел к дому, когда не только крыши, но и верхние этажи уже были освещены солнцем. Он позвонил, и за дверью сразу же послышались шаги, не шаги, а топот, словно кто-то бежал. Дверь стремительно распахнулась, и Нина кинулась ему на шею, обняла и заплакала.

– Зачем, – крикнул Юрий Дмитриевич подходящему из глубины коридора Григорию Алексеевичу, – что здесь происходит? – Ему приходилось запрокидывать голову, чтобы отстраняться от поцелуев жены. – Мне неприятна эта женщина… А теперь вообще… Я, кажется, люблю другую… Боже мой, когда я кому-нибудь неприятен, я стараюсь обходить его десятой дорогой…

– Хорошо, – всхлипывая, говорила Нина, – я уйду… Но ты разденься, ложись… Я так беспокоилась… Григорий Алексеевич мне позвонил… Мы всю ночь на ногах… Мы звонили, ездили…