Улицы гнева

Из окна штаба итальянской дивизии строчит пулемет. Штаб располагался в трехэтажном здании мукомольного техникума. Итальянцы, не ожидавшие внезапного нападения, оставили на снегу у входа несколько трупов, но успели закрепиться в здании и прочно удерживали подступы к нему. Внутри что-то горело, и дым валил из крайнего окна, обнадеживая подпольщиков, окружавших помещение на довольно изрядном расстоянии.

Командира группы Казарин нашел в развалинах давно сгоревшей аптеки.

— Чего нюхаете здесь? — спросил Казарин, с удивлением поглядывая на пожилого человека, привалившегося к закопченной стене и что-то высматривавшего в здании напротив. — Когда намерены выполнять боевую задачу? — А про себя подумал: «Струсил, черт. Вот ведь как на карте все красиво получается, а на деле...»

— Есть потери, — хрипло ответил командир группы, неловко поднимаясь с земли и опасливо поглядывая в сторону штаба. — Их там порядочно, никак не взять.

— А ты что думал, воевать без потерь? Где люди?

— Бона.

Командир неопределенно показал в сторону водонапорной колонки, где у беломазаных хатенок, словно на мирном биваке, расположились люди в штатском, скорее напоминавшие наблюдателей, нежели участников сражения. Только некоторые, залегшие ближе к зданию, постреливали и нисколько не проявляли решимости выбить врага из его крепости.

— Нужен штурм, — проговорил Андронов, когда они пробирались соседней улочкой к водонапорной колонке. — Командира отряда надо отстранить. Я поведу людей.

Казарин, также мгновенно оценивший обстановку, понимал, что промедление здесь, у штаба воинского соединения, может стать гибельным для всей операции. Штаб, у которого есть средства связи, превратится в оплот сопротивления и центр ответных действий. Прав капитан.

Между тем Андронов уже действовал. Он о чем-то переговорил с бойцами. Кому-то давал наставление, показывая на здание, ощетинившееся огнем. Казарин понимал, что лучшим способом выкурить и уничтожить, видимо, не очень многочисленный гарнизон штаба было бы подорвать вход и внезапно атаковать.

— Капитан! — крикнул он. — Ты что намерен делать?

Андронов преобразился. На лице его проступили яркие пятна, он напоминал девушку, зардевшуюся в смущении. Но смущения на его лице не было. Были решимость и хмельной азарт, которые по достоинству оценил Казарин.

— Прошу вас вернуться в штаб, товарищ майор! Нам двоим здесь нельзя. Делов там у вас и без того многовато.

Удивительно обостренно воспринимал Казарин то, что происходило сегодня утром. Его неослабный поединок с Андроновым был, видимо, следствием изнурительной работы нервов. Вот и сейчас он уловил несвойственное капитану словцо, как бы разрушавшее его интеллигентный облик. «Делов там у вас...»

Но, странное дело, и это слово, и решимость, с которой капитан вошел в среду бойцов отряда, и приказной тон: «Прошу вас вернуться в штаб...» — все это упрочивало уверенность в том, что отряд в надежных руках, что задание будет выполнено.

Стихия восстания бушевала и как будто уже не подчинялась ни заранее выработанному плану, ни текущим приказаниям штаба. Казарин, вернувшийся в штаб, застал связных от Бреуса, Иванченко, Рудого и других боевых групп. Одни докладывали о продвижении и захвате намеченных объектов, другие просили подкрепления, третьи требовали боеприпасов. А мальчишеский голос доморощенного радиста, молодого парня с едва пробивающимися усиками, монотонно выпрашивал у эфира ответ на позывные:

4

Словно изображение на фотопластинке, опущенной в проявитель, медленно проступала победа на улицах города, окутанных дымом гнева и мести. Немцы и итальянцы из города выбиты, значительное количество оккупантов уничтожено. Бойцы отрядов вылавливали врагов в подвалах, на чердаках.

Длинноногого немца волокли к виселице. Кто-то признал в нем начальника гестапо. Его и задержали в гестапо — прятался, подлец, в подвале.

— Это Ботте проклятый! Бей его, гада! К стенке его!

— Почекай, почекай, хлопцы! Мы его приволокем к штабу, там разберутся.

— Правильно. Чего торопиться?

— Пулю ему, гаду, и все дело. Они нашего брата именно так кончали.

— Вешать его!

Вид у немца был неважный. Пока шла дискуссия — расстрелять его или повесить — люди потрудились над ним: из носа текла кровь, губы вспухли. Немец — это был Ценкер — что-то доказывал, но его не слушали, а толкали, мяли, били и волокли на площадь к виселице.

— Стойте! Стойте!

Девушка в одном платьице — далеко не по сезону — задыхалась от быстрого бега:

— Постойте, товарищи!

— Чего тебе? Откуда взялась?

— Немецкая овчарка! — крикнул кто-то. Все снова загудели.

— Любовника выручает, что думаете? И ее прихватим, пусть вместе проветрятся на веревке.

— Постойте, товарищи! Этот немец... не фашист. Он наш...

— Нет наших немцев, все — гитлеровские! — А ты чья, тоже наша?

— Кто меня знает?! — крикнула девушка. — Мы Ростовцевы с Артемовской. А этот немец помогал подпольщикам. Помогал, слышите?

— Знаем Ростовцевых... Этот немец жил у них... Живот, глядите, распух. Скоро немчонок вылупится.

— Папашу сохраняете?.. Толпа зашумела.