Улицы гнева

Казарин вошел в караульное помещение, где под охраной бойцов сидели на нарах и стояли черноглазые итальянские солдаты. Старший среди них, с нашивками на рукаве шинели, вытянулся, прищелкнув каблуками.

— Он по-русски умеет, — сказали Казарину.

— По-русски говорю, — с заискивающей улыбкой подтвердил старший. — Читаль Тольстой, Чеков, Достоевский. Ваш Тольстой — наш Леонарди... О-о!

— Ученый, что ли? — спросил Казарин. — Ты ученый? Филолог? Какого черта ты здесь очутился? Что тебе понадобилось?

Итальянец молчал, видимо не поняв слов Казарина. — Я жил Верона... Верона... город... Ромео и Джульетта, город Верона...

Казарин махнул рукой.

— Из Вероны пришел сюда. Ромео...

— Кушьать... — снова улыбаясь, сказал итальянец и посмотрел на соотечественников, с любопытством наблюдавших за стараниями своего старшего. — Надо кушьать...

— Дайте им пожрать, если у самих есть, — приказал Казарин и снова прошел в вестибюль, где по-прежнему безмятежно лежал капитан Андронов.

«Ничего тебе уже не надо, — думал Казарин, — ни кутать, ни воевать. И ждать передовых частей Красной Армии тебе тоже не надо, без тебя придут, и нас не похвалят за то, что потеряли тебя. Впрочем, война есть война, мог погибнуть ты, мог — я. Жаль только, что не договорили и, кажется, не совсем поняли друг друга... Я ведь к тебе ничего не имею. Имеешь ли ты что-нибудь ко мне?» Покидая техникум, Казарин приказал перенести тело капитана к штабу, положить его во дворе. Он распорядился также насчет штабных бумаг, захваченных отрядом: все останется под охраной до подхода наших частей.

— Когда наши-то подойдут, товарищ начальник? — опросил кто-то. — Что-то долго идут.

— Берут последние километры из последних сил... Знаешь, что такое пустые баки в танках? А в котлах горошина за горошиной гоняется... Тылы отстали, распутица.

Казарин горько улыбнулся, поймав себя на тол, что отвечает бойцу словами капитана Андронова. «Вот ведь какой живучий! Впрочем, он вечно будет жить в моей памяти... Такие встречи и такие люди не забываются».

Он все никак не мог расстаться с капитаном, с его строгостью и категоричностью, которые особенно зримо проступали в нынешнем его облике.

Казарин уже направился к выходу, когда в вестибюль вошел посыльный штаба. Он бросился к Казарину и что-то зашептал.

— Громче, черт возьми! — крикнул Казарин, уже успевший уловить смысл донесения, — Что вы все шепчетесь да шепчетесь?!

— Немецкие броневики в городе! — крикнул посыльный — Приказано доложить...

7

Федор Сазонович стоял над трупом Байдары, сжимая в руке дымящийся пистолет.

Ребята захватили немецких прислужников на развилке, в грузовичке, на котором драпали лозовские полицейские, вспугнутые наступающими частями Красной Армии. Как ухитрились павлопольские градоправители влезть в попутную машину — неизвестно. Только и Петря, и Стремовский, и Байдара, и Одудько — все оказались в ней и попали в руки — восставших.

Одудько тоже лежал неподалеку, в грязи, раскинув руки. Они с Байдарой, отстреливаясь, бросились в огороды, и там их настиг конец.

Сама судьба свела в последний миг Байдару с Федором Сазоновичем на окраине Павлополя. Вот ведь земляки, никуда не деться.

Байдара смотрел на Иванченко остекленевшими глазами, а Федор Сазонович вдруг вспомнил встречу с ним, соседом, на улице, когда только что отгрохотали немецкие танки.

Ещё в тот день — а пожалуй, и немного раньше — история расставила их по обо стороны баррикады: жить им двоим под павлопольским небом уже было нельзя. Что тебе было до Иванченко и его семьи? А вот ведь влез сапогом, растоптал очаг...

— Стой, Иванченко, не стреляй! — прохрипел Байдара, поскользнувшись в грязи на огороде. — Дай сказать.

— Бросай оружие! — отозвался Федор Сазонович.

Байдара необычайно легко вскочил.

Федор Сазонович выстрелил.

Байдара исчез за углом хаты, крикнул оттуда:

— Не стреляй, земляк! Повинюсь во всем. Не тот я...

— Бросай оружие, гад!

Пули просвистели над головой Федора Сазоновича. Это стрелял Байдара.

Тогда Федор Сазонович перебежал к стогу сена, что у сарая. Силуэт Байдары мелькнул в тумане, он удирал. И Федор Сазонович уложил предателя. Теперь он стоял над его трупом, размышляя о кривде и правде, которые никак не примирятся на земле, и о своей высокой удаче.

«А все же надо было судить его всенародным судом, — подумал Федор Сазонович, пряча еще горячий от выстрелов пистолет в карман. — Надо было его в живых оставить и досконально взвесить каждый шаг его жизни, проследить тот путь, которым шел к этой поганой яме, и всем людям показать лицо классового врага, предателя, показать с воспитательной точки...» Он любил воспитывать, Федор Сазонович! Партия всю жизнь учила его тонкостям воспитания масс, призывала личным примером воздействовать на сознание людей. Готовясь вместе с другими к боевому выступлению, выслушивая штабные выкладки Казарина и Рудого, он в глубине души страстно желал выставить врагов напоказ живым. Пусть живые слушают тот справедливый суд, и пусть сам народ поведет после приговора людоедов к виселице, приготовленной фашистами для честных советских людей.