Улицы гнева

Нина была учительницей в младших, классах. Перед войной кавполк передвинули в город Стрый, поближе к западной границе. Нина на лето приехала с сыновьями к мужу. Вскоре город горел. Эшелон с семьями военнослужащих ушел под бомбежкой. К матери, в Павлополь, добралась чудом. Однажды ее даже подвезли итальянские солдаты. В Павлополе она быстро приспособилась к полуголодной прифронтовой жизни, худея с каждым днем, поддерживала детей.

— Конi не вiннi — сказала Нина, вспомнив, очевидно, Коцюбинского. — Благодарность горуправы не помешает, Костя. Тебе, не забудь, каждую неделю являться на отметку в полицию.

Она ничего не сказала о главном. Неужели не поддержит? В конце концов, на его долю пришлось столько бед и опасностей, и если он жив, то только, как говорит мама, по воле божьей. И нечего рисковать...

Нина бесшумно поднялась со стула и подошла к железной кровати, на которой валетом спали сыновья. Едва заметный румянец пробивался на их худеньких щеках. Нина машинально поправила одеяло, и, хоть ни слова не сказала мужу, Рудой понял все.

Он с горечью посмотрел на жену, внутренне готовясь к спору с ее философией трусости. Нина же, словно не замечая борьбы, происходившей в муже, сказала буднично:

— Знаешь, Костя, я встретила сегодня Елену Гак. Помнишь ее? Медсестрой работала на заводе. Она прячет раненого лейтенанта... Не знаю, роман там у них или что, только глаза у нее так и сверкают... Просила заходить. К ней девчата приходят и парни, она им молочные уколы делает от угона. Вот бесстрашная! А Надю помнишь? Через огород живет. У нее Ковалев в доме. По-немецки разговаривает. Про тебя расспрашивал. «Что накрошат, говорит, то и выхлебают», по всему видать — человек наш. Рудой молча обнял жену.

5

Город жил безрадостной, унылой жизнью.

Очереди за пайкой черного хлеба выстраивались еще с ночи. Базар выбрасывал на полупустые прилавки соль, соду, крахмал, синьку, и шло это все разносортье не весом, а мерой — чайная ложечка за рубли или за розничный товар. Тут же не дюже бойко торговали награбленным барахлом, меняли «баш на баш», тосковали подле никому не нужных, начищенных до блеска самоваров, кастрюль и сковородок, старых пальто и сапог, валенок, разной домашней утвари. Махорка из мешков и мешочков отпускалась любителям стаканами, а кому и щепотками на «раз закурить».

Рудой ходил по базару, прицениваясь к товарам и присматриваясь к людям. Хозяйки суетились у прилавков в надежде по дешевке приобрести кусочек залежалого желтого сала для заправки супа. Мужики торговали махорку, зимнюю одежду. По рукам шли шинели и военные шапки со следами звездочек, суконные галифе и красноармейские гимнастерки. Бывшие военнопленные переодевались в цивильное, гражданские же люди смело покупали по дешевке красноармейское обмундирование.

Внезапно Рудой увидел знакомое лицо с приметной бородавкой у правого глаза. Не было сомнений: перед ним стоял не кто иной, как бывший штабист, а затем начальник снабжения кавполка капитан Лахно.

— Не иначе подпоручик Рудой? — спросил Лахно, тоже сразу узнавший однополчанина.

— Так точно, ротмистр, — ответствовал Рудой так же весело.

И, хотя никогда они не были до войны дружны или даже близко знакомы, крепко пожали друг другу руки. Трудно сказать, что испытывал Лахно в минуту встречи. Рудой же подумал с надеждой: ага, вот и еще один боец. Шутка сказать, Лахно, которого весь полк знал как лихого наездника!

Однако полковой кормилец, растерявший свое хозяйство и прибившийся к родным берегам, не склонен был откровенничать. Большие уши его покраснели. Раскосые, бесцветные глаза, стремившиеся почему-то назад к ушам, по-заячьи забегали.

Они расстались, обменявшись ничего не значащими фразами.

— Надо поосторожнее нынче, — заметил на прощание Лахно, поправляя облезлую шапку-ушанку. — Могут пришить любую принадлежность... Хоть и был я беспартийным, но в командном составе. В партию вовлекали. Но я и в кандидатах не был. А ты в партии вроде состоял. Впрочем, мы не знакомы. Вот так. В полицию тоже не собираюсь. Большой набор там идет.

Рудой проводил сослуживца долгим взглядом. «Неужели его, такого, хотели «вовлечь» в партию?»

Ощущение чего-то липкого, к чему невзначай прикоснулся, не проходило. Встреча насторожила. Мелькали порой лица с определенно знакомыми чертами — в Павлополе прослужил без малого десяток лет — но теперь уже он ни с кем не останавливался и не разговаривал.

Возле полиции толпились люди. «Не обманул Лахно. Идет набор».

— На службу? — спросил Рудой у одного из тех, кто, покуривая, подпирал стену.

— На службу.

— А кого принимают?

— Кто совесть потерял.

Рудой изучающе посмотрел на говорившего.

— Чего смотришь? Иди записывайся.

— А ты? — спросил Рудой.

— То мое дело.

— Ну так и меня не посылай. — А сам вдруг подумал, что было бы вовсе не дурно затесаться в полицию и уже там, в самом, так сказать, логове...

— Паспорт есть? — спросил молодой полицай, когда Рудой протиснулся к самому крыльцу.

— Еще не получил.

— Проваливай. Следующий. Без паспортов — нужники убирать, а не в полиции служить. Принимаются самые благонадежные.