Уловка-22

Одним словом, Йоссариан был уверен, что в госпитале лучше, хотя и здесь имелись кое‑какие недостатки. Его лечили, но как‑то без души. Распорядок дня, вздумай человек ему следовать, был слишком жестким, а обслуживающий персонал — не всегда тактичным. Поскольку настоящим больным все же удавалось иной раз пробиться в госпиталь, Йоссариан не мог рассчитывать на то, что в палате его ждет интересная и веселая компания. К тому же и развлечения были довольно скудные. Йоссариану пришлось признать, что в госпиталях нынче стало не то: ведь шла война, и чем ближе госпиталь находился к линии фронта, тем более заметно ухудшался качественный состав его обитателей. Особенно это чувствовалось, когда госпиталь оказывался в зоне боев. Напряженность на фронте немедленно давала себя знать в госпитале. Со здоровьем у людей становилось все хуже и хуже, по мере того как они глубже увязали в войне.

Когда Йоссариан в последний раз очутился в госпитале, он встретил там солдата в белом, у которого со здоровьем дело обстояло так плохо, что, стань оно хоть чуточку хуже, он бы умер, что, впрочем, вскоре и произошло.

Солдат в белом походил на толстую пачку бинта с темной дыркой наверху, надо ртом, и из этой дырки, как украшение, торчал градусник. Когда обитатели палаты наутро обнаружили, кого им ночью тайком подложили в палату, — все, за исключением техасца, стали шарахаться от солдата с сострадательно‑брезгливыми гримасами на лице. Люди собирались в дальнем углу палаты и злобным, раздраженным шепотом судачили о нем, возмущались тем, что их так подло провели, подсунув им этого солдата, крыли его на все корки, поскольку он был живым напоминанием о тошнотворно‑неприглядной реальности. Всех пугало, что солдат будет стонать.

— Не знаю, что и делать, — мрачно изрек летчик‑истребитель, бравый юнец с золотистыми усиками. — Увидите, он будет стонать ночь напролет.

Но за все время пребывания в палате солдат в белом не издал ни звука. Единственным человеком, отважившимся подойти взглянуть на солдата, был общительный техасец. Несколько раз в день он подходил потолковать с солдатом насчет того, что порядочным людям надо бы предоставлять больше голосов на выборах. Он начинал разговор одним и тем же неизменным приветствием:

— Ну что скажешь, приятель? Как делишки? Остальные обитатели, облаченные в казенные вельветовые халаты коричневого цвета и облезлые фланелевые пижамы, избегали их обоих. Все мрачно размышляли, откуда взялся этот солдат в белом, кто он такой и как он там выглядит под бинтами.

— Он вполне здоров, поверьте мне, — сообщал техасец бодрым тоном после очередного визита вежливости к солдату. — Сними с него бинты — и он окажется самым обыкновенным малым. Просто он малость стесняется, пока не пообвык. К тому же он ни с кем здесь не знаком. Почему бы вам не подойти к нему и не познакомиться? Он вас не укусит.

— О чем ты, черт тебя побери, болтаешь? — вспылил Данбэр. — Да понимает ли он вообще, о чем ты мелешь?

— Конечно. Он понимает все, что я говорю. Не такой уж он глупый. Парень как парень, все в норме.

— Да он хоть слышит тебя?

— Вот этого я не знаю, но в том, что он понимает, — нисколько не сомневаюсь.

— А ты хоть раз видел, чтобы у него шевелилась марля надо ртом?

— Что за идиотский вопрос? — беспокойно спрашивал техасец.

— Почему же ты уверен, что он дышит, если марля и то не шевелится?

— Как ты вообще можешь утверждать, что это он, а не она?

— А вот ты скажи: глаза у него там, под бинтами, прикрыты марлевыми салфеточками?

— Он хоть раз шевельнул пальцами ног или дернул мизинцем?

Техасец пятился, все более и более конфузясь:

— Что за идиотские вопросы? Вы, друзья, должно быть, все с ума тут спятили? Лучше бы подошли к нему да познакомились. Я вам серьезно говорю: он славный парень.

На самом деле солдат походил не столько на славного парня, сколько на туго набитое, стерилизованное чучело. Благодаря стараниям сестер Даккит и Крэмер солдат выглядел ухоженным. Они аккуратно проходились щеточкой по бинтам, намыленной тряпочкой обтирали гипс на руках, ногах, плечах, груди и бедрах. Несколько раз в день они влажными полотенцами стирали пыль с тонких резиновых трубок, тянувшихся от солдата к двум большим закупоренным бутылям. Одна бутыль стояла на подставке рядом с кроватью, и жидкость из нее сочилась в руку сквозь прорезь в бинтах, другая — на полу, и в нее через цинковую трубку стекала жидкость из паха. Сестры то и дело до блеска протирали стеклянные сосуды. Они гордились этой работой, как исправные домохозяйки. Особенно старалась сестра Крэмер, хорошо сложенная девица с полноватым лицом, вроде бы красивым, но начисто лишенным обаяния женственности. У сестры Крэмер был хорошенький носик и отличная, нежная кожа, усыпанная очаровательными веснушками, которые Йоссариан терпеть не мог. Солдат в белом чрезвычайно волновал сестру Крэмер. Часто ни с того ни с сего ее бледно‑голубые, невинные, круглые, как блюдца, глаза извергали такой бурный поток слез, что Йоссариан чуть с ума не сходил.