Ультиматум. Ядерная война и безъядерный мир в фантазиях и реальности

Сейчас нам, конечно, легко оценивать результат этого увлекательного соревнования любопытных. Мы знаем о событиях более близкой к ним истории, о которых они не подозревали, и вольны бесконечно долго и тщательно взвешивать все плюсы и минусы открытий, совершенных полвека назад. Но любая история — это не только "теоретические закономерности", но и феномен. Уникальный, неповторимый и, увы, не подверженный корректировкам из будущего (разве что в научно-фантастической литературе).

Как было — так и было. Нам остается только думать и сопоставлять, находить аналоги с сегодняшним днем и по возможности предостеречь нас, сегодняшних, от повторения ошибок. Впрочем, и история, участниками которой мы сами являемся, тоже феномен…

Можно по-разному подходить к оценке наступления атомной эры. Но я не могу отделаться от мысли, что ее прошедшие годы продемонстрировали прежде всего трагическую противоречивость каких бы то ни было поисков абсолюта в военно-политической сфере.

Исследуй физики разных стран просто строение материи, неизвестно, как бы повернулись события дальше. Но ведь не кто иной, как они — крупнейшие, выдающиеся ученые, — подтолкнули политиков в гибельном направлении: создание абсолютного оружия против Гитлера (гибельном, потому что сегодня мы знаем точно: война против гитлеровского фашизма была бы выиграна и без атомной бомбы). Удивительно, с какой настойчивостью они еще преодолевали консервативное сопротивление военных и властей предержащих…

"Мы — атом и я — были дружны до самого последнего времени, — писал Макс Борн много лет спустя, вспоминая о тех годах невинного научного любопытства. — Я видел в нем ключ к глубочайшим тайникам природы, и он открыл мне величие творения и Творца. Он дал мне возможность заниматься интересными исследованиями и преподаванием и обеспечил средствами к жизни. Но теперь он стал источником глубокой печали и опасений как для меня самого, так и для каждого человека"^[21]

.

Говоря об относительном безразличии ведущих ученых к социальным последствиям того, что атомный джинн выходит на свободу, несправедливо будет замолчать проскользнувшие искры тревоги. Их было немного. Скорее всего тревога просто органично вплеталась в течение мысли, привыкшей к системности — просто как еще одна возможность.

Невероятная, "безумная" — но отчего бы и ее не рассмотреть разом?

В 1936 году на первых Менделеевских чтениях в Москве едва ли не самым запомнившимся был доклад новоиспеченного нобелевского лауреата Фредерика Жолио-Кюри. Шла (взглянем на циферблат наших атомных часов) 50-я минута с момента объявления часовой готовности, и в научном докладе прославленного физика промелькнуло нечто такое, что даже по меркам склонной к безумству ядерной физики отдавало некоторой литературщиной. Сказал же ученый следующее:

"…Мы должны с опасением предвидеть последствия катастрофы космического порядка. Астрономы иногда наблюдают, что звезды средней яркости внезапно разгораются. Такое внезапное возгорание звезды вызывается, может быть, превращениями взрывного характера, которые предвидит наше воображение. И если когда-нибудь исследователь найдет способ их вызывать, то не попытается ли он сделать опыт? Думаю, что он этот опыт осуществит, так как исследователь пытлив и любит риск неизведанного"^[22]. Такое вот раннее оповещение…

А время шло неумолимо. В 1937 году умер Резерфорд. И эта смерть в точности совпала с переходом стрелки атомных часов в последний десятиминутный сектор.

Сразу после объявления десятиминутной готовности (в 1938 году) произошли два события, резко ускорившие и без того плотно спрессованный график атомной гонки. Из Германии эмигрировал в США последний из "стартовой" команды (официально еще не укомплектованной) — Энрико Ферми, увозя с собой самые свежие впечатления о гитлеровском режиме и его приготовлениях к войне. А оставшиеся в Германии физики Отто Ган и Фриц Штрассман открыли необычный эффект: ядро урана способно делиться при бомбардировке его нейтроном.

Сколько я не читал книг, посвященных описываемым событиям, любой автор — склонный к журналистскому "накручиванию" или бесстрастно придерживавшийся фактов — в этом месте не удерживался от подчеркиваний. Сейчас можно со всей определенностью судить, что эффект от сообщения об опытах Гана и Штрассмана произвел впечатление взорвавшейся бомбы. В свете последующих событий метафору можно понимать буквально.

О бомбе задумались физики, эмигрировавшие из рейха и осевшие кто в Англии, кто в Америке. О бомбе, вероятно, задумался и Жолио-Кюри в пока еще не оккупированной Франции. О бомбе задумался и Курчатов… Впрочем, говоря о "задумавшихся", я перескакиваю через год — но ведь это всего минута на атомных часах!