Улыбка и слезы Палечка

— Позор! Убить их! — закричало множество голосов, и на площади вдруг поднялся страшный галдеж и гам, и голуби из бассейна взвились над толпой, захлопали крыльями и скрылись где-то в трещинах ватиканских стен. За спиной у толпы с нескольких сторон послышался крик папских бирючей, старавшихся ее разогнать. Но люди не шевелились, глядели на оратора и его слугу Матея и только с раздражением отталкивали стражников локтями.

Палечек обратился к стражникам со словами:

— Охраняйте право римского народа на правду. Народ хочет знать правду! Не мешайте народу слушать! Лучше сами послушайте!

Эти необычайные речи заинтересовали бирючей, и они стали слушать чужестранца.

— Аминь, аминь, говорю вам. Выходите из города антихристова и выберите себе правителей из своей среды. Ведь у римлянина довольно разума, чтобы самому собой управлять! Разве в прошлом Рим не был городом свободных мужей? Разве первые христиане не управляли собой, будучи простыми рыбаками, людьми, не имеющими золота, жемчуга и парчи? Вылезайте из нор своей лености, из болот своего равнодушия, поставьте короля из своей среды, короля без папского помазания, короля выбранного и потому трижды любимого… Станьте и вы, римляне, хоть на мгновение людьми божьей правды! Подымите восстание, раскиньте знамена гнева, будьте бойцами! Бойцами божьими!

Тонио-пирожник, Родольфо-корчмарь, Франческо-рыбак, Сильвестро-чеботарь, Мария — архиепископская кухарка и Беатриче — подметальщица ватиканских лестниц, слушайте нас, рыцаря Джанино и цирюльника Матея! Пускай вместе с вами слушают и мессер Донати, и синьор Дуранте, мадонна Амелия и синьора Клементина! Приидите ко мне, опечаленные и униженные, голодные и оплеванные, добрый народ римский, которого называют римской сволочью! Видите глаза мои? Смотрите в них! Еще, еще. А теперь встаньте все на колени.

Вся площадь опустилась на колени.

— Встаньте. И глаза к небу! И пойте, пойте за мной и вместе со мною!

Толпа неотрывно смотрела в рот и в глаза волшебника. Была тишина, какой эта площадь еще не знала. И воробьи услышали, как заверещала и стала всхлипывать женщина, охваченная внезапным приливом любви к этому волшебнику, стоящему там, на борту бассейна, выкупавшему стаю голубей и теперь повелевающему римским народом.

И рыцарь Ян Палечек, а за ним Матей запели песнь божьих воинов.

К ним присоединился один, другой. Потом был слышен только голос Палечка… Но через мгновенье площадь перед собором святого Петра вся загудела той славной, той могучей песнью, от которой стынет кровь в жилах и волосы становятся дыбом…

Никто из них не знал, что он поет. Никто не знал, зачем поет. Никто не знал, откуда этот напев и есть ли к нему слова. Мужчины, женщины, дети, старики и старухи пели хором… Спела строфу, потом другую, за ней третью. Все громче и стройнее. Потом кое-кто опомнился; один монах прошептал:

— А это не гимн альбигойцев?[180]

Но окружающие не поняли его, пока сами не начали освобождаться от чар. Один за другим умолкали они и смотрели друг на друга, ошеломленные, словно очнувшись от сна.

Какая-то женщина еще выкликала, когда все уже отрезвели. Она села на землю, и из глаз ее полились ручьем тихие, блаженные слезы.

Потом все стали расходиться. Крадучись, чтоб никто не застал на месте преступления. Они знали, что кто-то говорил к ним, что они кричали в ответ незнакомцу, и этого, пожалуй, не следовало делать. Но то, что он говорил, было так бесконечно прекрасно, свободно и мужественно, и при этом гимне сжималось сердце, стеснялось и вновь мощно освобождалось в груди дыханье и все были братьями и сестрами! Бирючи, корчмари, рыцари, монахи, рыбаки, потомки Ромула и сыновья угольщиков, бородатые и безбородые, сытые и голодные, веселые и печальные, жители Кампаньи, Романьи и Апулии, дородные сабинянки, длинноногие римлянки и рыжие ломбардки — все без исключении за минуту перед тем были счастливы, и молоды, и прекрасны, — единая душа, единое тело, единый пылающий факел, единый меч, от которого сыпались искры… Они знали — это первый и последний раз в их жизни… И потому торопились, бежали, чтобы никто не увидел, не узнал, чтобы им опять скорей скрыться, исчезнуть, чтобы из них, только что бывших кем-то и чем-то, скорей опять получилось ничто.

Некоторые озирались на водоем, ища глазами волшебника. Но его там давно уже не было… И с ним потонул в толпе слуга его Матей.

Впервые разъярившись на солнцепеке, люди входили в холод трущоб, склонив головы, как быки, усмиренные видом смоковниц.

XIV

На другой день Палечек простился с магистром Фульвио, а Матей Брадырж — с корчмой «У цезаря Веспасиана». О странном происшествии на площади нигде не было речи…