Улыбка и слезы Палечка

Это был солнечный мартовский день, и на Староместской площади и всех прилегающих улицах собрались никем не созванные бесчисленные толпы. Иржикова стража охраняла от них подход к воротам ратуши. Стража эта была немногочисленна, но в разных местах города были расположены Иржиковы войска, так что пражане снова имели возможность восхищаться боевыми телегами и могучими южночешскими тяжеловозами… И можно было видеть палицы, и копья, и мечи, и даже старые знамена, реявшие у Домажлиц, у города Усти, а может быть, и у Липан.

Не слишком любезно отнеслись толпы к чужеземным послам, следовавшим в залу, где происходили выборы, оспаривать чешский трон. Вдруг слышу над собой голос:

— Глянь на того горбатого. Пойдем выпрямим ему хребет!

Смотрю: вон, над воротами, полустоит, полувисит мой Матей Брадырж. Ваша милость, может быть, помнит моего слугу и товарища по приключениям времен падуанских. А я — то думал, что он сидит себе в Таборе и бреет своих соратников… Он уже заметил меня:

— Пан Ян, вот он — я! — кричит. — Кто бы сказал, что без Табора обойтись можно, даже когда на него совсем уж…

Тут он загнул словечко, искони любимое чешским народом. Этот народ редко сквернословит и не любит выражений из области Венериной, но зато с удовольствием и по многим поводам вспоминает простое действие очистительного характера, а также часть тела, играющую при этом самую важную роль, а в конечном счете и то телесное выделение, которое представляет собою результат их деятельности.

Под словом «горбатый» мой Матей подразумевал герра Гейнриха Фридмана, канцлера саксонского правителя Вильгельма[137], который метил на чешский трон в качестве зятя покойного Ладислава. Но герр Гейнрих под охраной стражи уже вошел в ратушу, так что Брадырж не имел возможности выпрямить ему хребет. Зато он стал направо и налево кричать о необходимости плетью гнать всех этих мерзавцев из славного города, заставив их сожрать всю их Вульгату[138] фальшивую, чем доказывал свою осведомленность в теологии и образованность, приобретенную во время странствий по белу свету. Потом стал поносить французского соискателя[139], говоря, хорошо, мол, что сюда не пробралась эта… прошу извинить, сударь, что не могу привести точное выражение… потаскуха Майдалена, а то она приволокла бы с собой всяких щеголей и превратила бы королевскую постель в бардак! Народ смеялся, и это продолжалось довольно долго.

Я кивнул Матею, чтоб он слез и протолкался ко мне. Он это сделал; окружающие охотно потеснились, рассчитывая еще посмеяться, слушая его… А Матей уже повел речь о том, что с ним весь Табор, новый, кроткий, милостивым паном Иржиком и им, Матеем Брадыржем, чисто выбритый Табор, и что тут и шинкарь, у которого мы когда-то стояли, и Енда Рыбарж, и Одноглазый, и Иржик-сапожник, и они, мол, следят за тем, чтоб все делалось как надо.

— Мы должны наблюдать, чтоб все — честь честью, — разглагольствовал Матей, — хоть магистры Бискупец и Коранда где-то в Подебрадах либо на Потштейне в холодке сидят.

Тут он засмеялся дерзко, но немного смущенно. И тотчас продолжал:

— А ты что тут делаешь? Прага — она Прага и есть. Вам неплохо живется. Но нынче торжественный день. Слышишь, какой шум?

В самом деле слышался протяжный гул, который, возникнув где-то вдали Тына, теперь катился уже по площади, порождая отклик в улочках и окнах, полных людьми. Гул этот слился в одно имя:

— Иржи! Иржи!

Казалось, толпы рыдают: «Иржи! Иржи!»

Потом над головами стали подниматься руки, и вдруг толпа колыхнулась: где-то неподалеку кто-то заговорил. Слов не было слышно, но народ опять закричал:

— Иржи!

Снова поднялся лес рук, причем многие кулаки сжимали старое грозное оружие. Матей Брадырж ничего не говорил, только глядел широко раскрытыми глазами, и изо рта его рвался крик:

— Иржи!

Какая-то женщина поблизости от меня стала ломать руки и выкликать как одержимая:

— А коли обидят его, нашего родимого, я их сама вот этими руками задушу и зарежу, однопричастников окаянных!

Тут кто-то крикнул: «Идем», — и толпы двинулись вперед, к ратуше, которая, со своей тихой, стройной башней, стояла непостижимая, таинственная, угрожающая и все же как-то обнадеживающая…

Стража взревела:

— Назад! Ни шагу дальше!

Кто-то закричал:

— Христопродавцы!

Впереди начиналась свалка, люди падали, дети с плачем полезли на отцовские плечи, потом пронесся слух, что там лошадь затоптала насмерть старую Кубатку — ту, с Платнержской, — ну, которая рыбой торгует.

Толпу обуял страх, она на мгновение притихла. Я потерял своего Матея из вида. Потом заметил его волосатую голову далеко впереди. Было близко к полудню. На Тынской башне под колоколами появились люди. Крохотные, будто игрушечные.

— Не то полдень пробьют, не то огласят, что скоро выборы?

Тысячи лиц обратились вверх, к башне.