Улыбка Шакти

Оказались мы в этом заповеднике на втором году наших путешествий. Кроме тигров, леопардов, медведей и гауров, там бродило около сотни слонов, сезон смены пастбищ. Вопреки поговорке о посудных лавках, движутся они в лесу, и даже в густых зарослях, тише бабочек. Тигр, если не людоед, сделает все возможное, чтоб уйти от конфликта, а от слона, если ты у него на пути и вызвал раздражение, не спастись. Скорость атаки с места – сорок километров в час. Особенно непредсказуемы слонихи с детенышами. Но еще опасней одинокий слон в период гона – блуждающий многотонный ком оголенных нервов. С мутным, заволоченным взглядом и непрерывными ручьями слез. Но это течет не из глаз, а из подвисочных желез. Уровень тестостерона поднимается в это время у них в десятки раз. А еще есть загадочные слоны без бивней, которых в Индии называют макна, о них до сих пор мало что известно, хотя встречаются нередко. Эти гиганты легко одерживают верх над самцами с бивнями.

До приезда в этот заповедник Тая с дикими слонами еще не сталкивалась. Мудумалаи сулили, казалось, сравнительно свободные вылазки в лес – к счастью для нас, местная администрация еще не так завинтила тут гайки, как в других заповедниках почти по всей Индии, обнося их колючей проволокой, рвами, блокпостами и камерами наблюдения, не говоря о тотальном круглосуточном патрулировании. Отчасти все это было и здесь, но здешние власти смотрели на нарушения режима еще по старинке сквозь пальцы.

Деревня наша называлась Масинагуди. Каждый день ранним утром или к закату мы уходили в заповедник. Главное было незаметно войти в него. Мимо озерца, за которым дамба и охраняемая территория местной электростанции, оставляя слева маленький лесной храм Дурги, окаймленный змеиными фигурками нагов. Затем оставалось быстро пройти метров сто по дороге и метнуться по редколесью к речке в зарослях, где уже можно было выдохнуть. Дорога вела к деревушке Мояр, что означает что-то вроде «чудес», на окраине этих чудес жило племя ирула. А в самой деревушке была школа для адиваси, лесных людей, где нас однажды возьмет и взметнет в небо, и ничего от нас не останется, кроме чистого света. И сотворят это с нами дети, их сиянье, их чудеса. Но мы, взрослые, не парим в чудесах, даже если вдруг окажемся, отводим взгляд в сторону, из самосохранения, и уже между чудом и нами легкая занавеска. В эту школу мы будем еще не раз приезжать, подружимся с директором – скромным, светящимся Прамотом. После университета в Ченнаи он приехал сюда и живет на этом джунглевом хуторе. Как-то я оставил ему деньги для школы, чтобы он сам решил и купил, что им нужнее. Тот еще танец был между нами в этой обоюдной неловкости. А потом, через год, сказал мне, что интернет в школу провел за эти деньги. Тихая радость. Мояр. И все, дальше ни путей, ни дорог – непролазные джунгли на сотни верст.

Сказать, что любил ходить с ней в лес? Да, она умела быть с ним в ладу, а этому не очень-то научишь или приобретешь. Быть с ним, и при этом со мной. В едином ритме, жесте, взгляде. Во всем, что на виду, у поверхности, но чем глубже, тем больше мы расходились. Каждый в себя. Но я и с собой расходился, потому что был с нею. И не с ней. Балансируя на краю. Но с кем тогда все это происходит? С тем, кто и не с собой, и не с нею? Но помнит, как это бывает, когда делишь себя без остатка с другим, с другою, и каждый прожитый миг звенит, поет и на просвет виден, таким и останется навсегда. А здесь – чьи они, все эти дары несметные, отчужденные, с краю?

Да, любил. Но больше – с собой. Хотя ее не хватало рядом. И как просыпались, любил, еще затемно, как собирались в одно касание, пили кофе – порознь, но боковым зрением видя друг друга и даже спиной чувствуя. Быстро, ладно, молча, не отвлекая по мелочам, продолжая укладываться на ходу – раз, и мы уже на тропе.

Темп ее был моему созвучен, нет – вся партитура быта. Как ели, как спали, как шли, как жили. И в роскоши, и в нищете. Легко и умело. Ледяной мылась, когда горячей неделями не было, или совсем без, когда никакой. Не жаловалась, не ныла. Случилось, месяц жили, обсыпаны язвами от пят до темени. Не до врачей было – джунгли. А потом вдруг такой ухоженной стать, ослепительной – в дворце нечаянном. Легко и естественно, как в прежней жизни. И взвалить рюкзак на себя – килограмм под тридцать, и идти, петь песни, ловя дыханье. Или переправляться через играющую радугой трясину, под которой останки коров, людей, оленей, уходить по горло в нее и выбираться, спокойно, собранно – из потустороннего. И, раздевшись на том берегу, смывать грязь, радужную, въевшуюся, несмываемую. На виду у медленно проплывающих за излучиной крокодилов. И просыпаться – ладонь в ладони, а за стеной лежит колдун с воткнутым в лоб топором, и кровь стекает на чуткую землю.