Улыбка Шакти

– Знаешь, чего я по-настоящему хочу? Ровной дистанции между нами, чтобы не было этого вечного двоемирья между дверьми, этих вечно прижатых пальцев. Я так не умею, как ты, у меня – или-или, твоя бесконечная, божественной природы полигамия творчества слишком для меня мучительна. Ведь не к телу же ревновать, в самом деле, не к телам же. Но, видимо, всегда – к текстам, которые ты складываешь из тех женских образов, что подвернулись, что просто рядом. Не будет у нас ничего, не из-за других, не из-за ревности, а из-за того, что я тебя не простила – и не могла не, потому что ждать от тебя другого значило бы не знать тебя. И не прощу никогда: за преданный наш лес, за Лёньку, за эти широко заброшенные и все длящиеся сети – с этой твоей убийственной откровенностью, возможной лишь между двумя, – но она у тебя со всеми, со всеми. Живи, пожалуйста, уже свою жизнь без моего участия, мне хватит наблюдения за ней издалека, а все остальное – непереносимый ожог, мне уже надо найти наконец себя, без этой постоянной мысли о тебе.

Я не должна была писать тебе это дурацкое письмо, прости, тебе и без того нелегко. Нахлынуло и вырвалось – не дала себе времени ни опомниться, ни остыть. Текст у тебя правда вышел замечательный. И я очень хочу, чтобы наши жизни начали хоть как-то налаживаться, просто все по-прежнему больно и трудно. Но в этом твоей вины нет, все дело во мне самой. А ты еще можешь взлететь и не касаться земли, уже это сделал. Пусть все будет хорошо, Взро. Все равно твои слова самые нужные, даже тогда, когда. Дай нам сил, боженька наш лупоглазый Джаганнат, боже наш ушастик Ганеша, пусть нам всем станет легче там, где мы есть.

– Аминь. Это лучшая на свете молитва. И прости меня еще раз. Мой родной, я сейчас буду говорить глупости, ненужное, запутаюсь, но не смогу по-другому, меня все это не отпускает, такой осадок нехороший – от всей этой нелепости, от себя… Понимаешь, когда начал писать, это было обращено не к ней и не к тебе, а к той воображаемой, когда грежу о каком-то возможном и невозможном. И вроде поначалу я так и писал, а потом как-то сам текст мне стал подсовывать эти детали – слово за слово: от Сурии, раз уж помянут, к его домику, а домик потянул за собой и дальше – а там и деться некуда. Я понимаю, насколько нелепо все это звучит – мол, думал это, не замечая того… а тут еще так быстро все написалось, отослал в журнал, не вчитавшись даже. И жил с вот этим ощущением, что текст этот просто очень мой, давний, вечный – о домике, о джунглях и еще со всеми этими мерцающими перебежками стихотворных строчек, пасьянс которых меня тогда захватил. И потому так опешил от твоего письма, правда. И кинулся перечитывать этот текст… И стыдно, и не объяснить. И даже не ухватить то, где эта саднящая развилка, эта двусмысленность, от которой так муторно. Плохо все получилось, и не вывернуться. А текст – если без всего этого, если без нас – кажется, из лучших получился. И от этого как-то еще горше. Ну вот, наговорил, наизвинялся, как чеховский персонаж… Жизнь нечистая у меня, потому и мутится – не здесь, так там, и не уберечься, не уберечь… А так хотелось бы, так единственно надо. Хоть тебя.