Улыбка женщины

— Ну да… Как он вообще, твой брат… Я имею в виду, как у него с чувством юмора? А говорить он может? Думаешь, у него получится выглядеть убедительно?

— О… well,[15] да… видишь ли… — В голосе Адама послышалась неуверенность.

— Что? Только не говори мне, что твой брат эмигрировал в Южную Америку.

— Нет-нет! Мой брат вообще никогда не ступал на борт самолета. — Тут Адам снова сделал паузу, однако на этот раз в его молчании чувствовалась напряженность.

— И? — наседал я.

— Well… — наконец ответил он. — Есть одна маленькая проблема…

Я застонал. Уж не приказал ли наш английский лжеавтор долго жить?

— Он ничего не знает о книге, — спокойно закончил Адам.

— Что?! — закричал я, и перед глазами у меня поплыли гигантские буквы. — Ты так ему ничего и не сказал? Или это шутка?! — Внутри у меня все клокотало.

— Нет, не шутка, — сухо ответил Адам.

— Но ты ведь говорил мне, что он нашел твою затею забавной. «How very funny» — разве это не его слова?

— Ну, если честно, то мои… — виновато пробурчал мой друг. — Тогда незачем было посвящать его в нашу тайну: ведь книга никогда не издавалась в Англии. И потом, мой брат все равно ничего не читает. В лучшем случае специальную литературу о технических новинках по установке зубных имплантатов…

— Боже мой, Адам, — оборвал его я, — у тебя вообще есть нервы? Как насчет снимка? Я имею в виду, ведь это все-таки его фото.

— Ах, это! Видишь ли, Сэм носит сейчас бороду, и его вряд ли кто-нибудь узнает на этом снимке.

Адам снова успокоился. Я — нет.

— Ну, прекрасно! How very funny! — передразнил я. — И что теперь? Сбреет ли он бороду? Если вообще согласится играть в эту игру, после того как ты ему ни о чем не сказал. Что ты за человек! Невероятно! Ну все, с меня хватит. Я начинаю паковать вещи…

Я бросил взгляд на книжные полки, забитые рукописями, которые мне еще предстояло посмотреть. На огромный рекламный плакат последней выставки Боннара в Гран-Пале, на котором был изображен идиллический пейзаж французского юга. На бронзовую статуэтку, привезенную мной из Галереи Боргезе в Риме и изображавшую убегающую от Аполлона Дафну в момент ее превращения в дерево.

Я тоже представил себя убегающим, только не от бога, а от впавшего в ярость Жана Поля Монсиньяка. Отчего я не могу стать деревом?

«У вас хорошие глаза, — сказал он мне, когда принимал на работу. — Открытые, честные. Мне нравятся люди, которые смотрят прямо в глаза».

Я меланхолично перевел взгляд на симпатичное белое окошко с двойными рамами, из которого виднелись крыши соседних домов, шпиль церкви Сен-Жермен, а в погожие дни — кусочек голубого неба, и глубоко вздохнул.

— Не трусь, Андре, — раздался голос с другого конца провода, — мы все уладим.

«Мы все уладим» — таков, очевидно, был его девиз. Но не мой. По крайней мере, не тогда.

— Сэм мне кое-чем обязан, — продолжал Адам, не обращая внимания на мое молчание. — Он действительно славный парень и, конечно, не откажет, если я его попрошу, поверь. Я позвоню ему сегодня вечером, а потом свяжусь с тобой, о'кей? — (Я обернул телефонный провод вокруг пальца.) — И когда он должен приехать? — спросил Адам.

— В начале декабря, — ответил я, глядя на свой палец.

— Да? Ну так у нас в запасе еще две недели! — обрадованно воскликнул Адам.

Мне оставалось только удивляться.

В отношении меня время было неумолимо. А он, похоже, умел с ним договариваться.

— Я позвоню, как только поговорю с братом. Нет никаких причин сходить с ума, — подбадривал меня Адам. И закончил разговор сакраментальной фразой: — Don't worry.[16]

Мы все уладим.

День завершился скучно. Я пытался разобрать кучу бумаг на столе, но не слишком в этом преуспел.

Ко мне заглянула Габриэль Мерсье, для того чтобы уведомить, что месье Монсиньяк, по ознакомлении с романом никому не известного владельца кафе, не видит никакой возможности сделать из его автора «Донну Леон в мужском обличье». «Владелец кафе-мороженого пишет романы! Это само по себе привлекает внимание, так ведь? — презрительно заметил Монсиньяк. — Между тем это вполне средняя проза. Даже читать неинтересно! Просто наглость требовать за нее такие деньги. Они с ума посходили, эти американцы!»

Мадам Мерсье с ним согласилась. Она вообще ни разу не возразила шефу за двадцать пять лет совместной работы. Итак, рукопись отвергли.

В половине шестого мадам Пети принесла договоры на подпись и какую-то корреспонденцию. Она любезно пожелала мне доброго вечера и намекнула, что сегодняшняя почта осталась в кабинете секретаря.

— Да-да, — покорно закивал я.

В лучшие дни мадам Пети лично клала на мой стол адресованные мне письма. При этом, как правило, даже спрашивала, не желаю ли я кофе («Как насчет чашечки кофе, месье Шабане?»). Но сегодня она злилась, поэтому, само собой, лишила меня этой привилегии. Мадам Пети была не просто видной секретаршей с неимоверно большим по парижским меркам бюстом. У нее имелись принципы.