Улыбка золотого бога

– Лизонька, не горбись! Ты же такая красивая девочка, зачем ты себя уродуешь? – Мама, наклонившись, касается щеки. От мамы хорошо пахнет духами, французскими, подаренными папой не к дню рождения или Восьмому марта, а просто, без повода. Подарки к датам – это пошло, а подарки просто так – это шик. Правда, говорить «шик» тоже пошло.

– Вот так, пряменько держи спинку, и плечики расправь, умничка ты моя. – Мама обнимает, запах духов становится до отвращения резким. Или это не совсем духи? Лак для волос тоже пахнет, и неприятно, а еще от него мамины волосы становятся жесткими, как фигурки из сахара, и блестят. – И пиши аккуратненько… ну что ты делаешь, Лиза?

Ничего. У меня буква не получается, хотя я стараюсь, я очень стараюсь, но упрямое «о» то проваливается под синюю линию, то, наоборот, зависает посреди строки, то вовсе перекашивается набок, и ручка течет, оставляя грязные пятнышки на чистом листе. Некрасиво! Нехорошо, когда некрасиво! От обиды чешутся глаза, но мама не дает тереть, хватает за руку и со вздохом говорит:

– Лиза, нельзя трогать лицо грязными руками, пойдут прыщи, останутся шрамы. Ты ведь хочешь нравиться мальчикам?

Не мальчикам, а одному мальчику. Витеньке. Я его люблю. Я уже тогда знала, что люблю и никому не отдам.

Но он уходит. Он тогда уехал в Москву, не захотел меня подождать. Витенька – слабый. Я его простила, поехала следом, придумала, как сделать, чтобы мы снова могли быть вместе, а теперь он опять бежит. Не из-за стола, а совсем: сумка через плечо, плеер на шее, черные жучки-наушники на нитках проводов. Какой же он глупый все-таки.

– Ну что, Лизка-Капризка, наверное, до свидания, – руку протягивает, а смотрит в сторону. Стыдно ему.

– Ты куда?

– Какая разница? Мне здесь не место…

– Останься на ночь.

– Зачем? Что это изменит? Лиза, ты прости, но это и вправду все. У тебя своя дорога, у меня своя. Твоя мама права была, я другой, я недостойный, я тебе только мешаю. Мне и вправду жаль, Лизка-Ириска, что так вышло. Ты… ты, главное, больше не стервеней.

Я стерва? Да я просто пытаюсь добыть нам будущее, достойное, чтобы на двоих хватило. Уходит? Ну и скатертью дорога, вернется. Всегда возвращался, и этот раз не исключение. Тем более есть одно средство, верное.

– До свидания, – ответила я и проводила до порога. А дальше – темнота осенней ночи и желтый огонек такси. Я все равно тебя люблю, дрянной мальчишка.

Яков

Утро началось в шесть, со звонка Ленчика, не по времени радостного и воодушевленного. Его голос, смешиваясь с уличными шумами, ввинчивался в череп, избавляя от надежды на последующий сон.

– Але, ты чего, спишь? А я с пяти утра на ногах. Да, представь себе. Почему? Да потому, что кому-то срочно понадобилась консультация семейного доктора, который, представь себе, совершенно случайно улетает в Париж… каникулы у него. И я, заметь, без возражений и нытья прусь в аэропорт, где имею долгую милую беседу, о которой просто жажду тебе доложить.

За окном в синем предрассветном мареве черными силуэтами выделялись деревья, у самого горизонта небо прочертила узкая белая полоса, над которой блеклыми пятнами виднелись редкие звезды, ниже и дальше было темно и уныло.

– Эй, шеф, ты меня слышишь?

– Слышу. Что у тебя?

Подавить зевок, пока Ленчик не начал возмущаться, найти тапочки, пока не простыл, и отойти от окна, пока не протянуло сквозняком.

– Да в том и фишка, что ничего! Не состоял, не привлекался. Ну, в смысле, чистая у него карточка. – Ленчик говорил громко, стараясь перекричать и голоса, и звон, и лязг. Интересно, где это он?

А в доме, напротив, мертвенная тишина.

– То есть совсем ничего?

– Эбсолютли. Ни рака, ни опухоли мозгов, ни СПИДа, ни прочих болячек, от которых тянет свести счеты с жизнью. Пациент, выражаясь словами доброго дядюшки-доктора, был до отвращения здоров.

Нет оснований не верить Ленчику, нет оснований не верить врачу, и теория с самоубийством отпадает. Или отодвигается на второй план.

– Эй, шеф, – рявкнул Ленчик в трубку. – Ты по второму пункту писать будешь? По поводу этой Нелли? Так вот…

Хвост фразы потонул в истошном визге бензопилы, грохоте и мате, которым то ли Ленчика покрыли, то ли он кого-то.

– Извини, Палыч, тут беспредел натуральный… дорогу ремонтируют, мать их… короче, пиши адресок…

Где-то внизу громко хлопнула дверь, заставив вздрогнуть от неожиданности, и предутреннюю тишину нарушили шаги.

– Короче, я узнавал. Подходит по всем параметрам, а наводочку знаешь кто дал? Аким!

– Леня, я тебе потом перезвоню, жди пару минут.

– Чего? – Он не расслышал, а я повторять не стал, отключился, потому как шаги, поначалу смелые и даже наглые, с шарканьем подошвы по паркету и стуком каблуков, вдруг стали осторожными, различимыми лишь по скрипу досок, прогибавшихся под весом идущего, а потом и вовсе стихли.

Оставалось порадоваться, что тапочек я все же не нашел, а паркет в комнате не скрипит. На цыпочках подобравшись к порогу, я резко распахнул дверь.

– Яков Павлович? – на пороге стояла Лизхен. – Вы уже не спите, да? А я вот… поговорить с вами хотела. Можно?