Улыбка золотого бога

– Яичницу будешь? – Насмешливый взгляд, сначала на меня, потом на часы, где стрелки подбирались к цифре «восемь», и вердикт: – Будешь. Давай помогай, где тут сковородку спрятали? Кстати, ты не заметила? Люди постоянно норовят припрятать некрасивые вещи. Ну или не вещи, но все, что не блестит, – Яков щелкнул пальцем по бокалу, который отозвался жалобным звоном. – Представь, что жизнь – это кухня… Тебе два или три жарить?

– Два.

– Три. Итак, жизнь – кухня, а все, что в ней, – утварь, что поновее и попригляднее, то наверх, на обозрение, а прочее – по шкафчикам, шуфлядочкам, чуланчикам.

Зашипело масло, расползаясь желтым озерцом, а в животе заурчало. Стыдно-то как.

– А теперь представь, что всего этого накапливается много… – На сковородку плюхнулось первое яйцо, следом второе и третье. – Очень и очень много… так, что место заканчивается и все это упрятанное добро норовит вывалиться. Дверца, конечно, закрыта, но стоит потянуть за ручку, легонечко толкнуть, даже задеть… Сыр подай. И помидоры порежь на салат. Добавь кинзу и сулугуни, немного перца и оливкового масла…

– О чем ты поговорить хотел?

Кухня, наполняясь ароматами, теряла хирургическую чистоту. Зато теперь здесь было уютно и удобно, острый нож кромсал помидоры, сулугуни рассыпался крупной творожной крошкой, а листики кинзы пряно пахли.

– А я уже говорю. Ты ведь знаешь их тайны, правда? Не потому, что любопытная, но потому, что наблюдательная, а еще влюбленная – адское сочетание. Осторожнее, пальцы не порежь.

Лезвие царапнуло ноготь. Неприятно, но несмертельно, а вот кухонный уют растаял. Ну да, с чего это я решила, будто Яков – друг? Более того, человек близкий, родной, понимающий?..

Он – работает. Даже сейчас, подняв сковородку над огнем, поддевая бело-желтую яичную массу лопаточкой, чтоб не пригорела, он работает. И когда улыбается – работает, и когда делает вид, что сочувствует, и когда насмехается.

– Дуся, – совершенно серьезно спросил Яков, – это ведь ты отправляла письма? Я знаю, что ты, только не уверен, зачем.

– Я его не убивала.

Не убивала. Только он не поверит. Правильно, единожды совравшему… но я не лгала, а лишь молчала. Я всю жизнь молчала, пока наконец молчание не стало невыносимым.

Когда это началось? С незаданного вопроса соседу, вежливому, улыбчивому, называющему меня красавицей? Почему я не спросила Владислава Антоновича о Толстом Пта? Почему не сказала Гарику, что люблю его? Сколько раз собиралась и однажды почти решилась было… но нет, терзаться жалостью к себе и хранить надежду оказалось приятнее и проще. Только как-то вышло, что надежда пропахла нафталином, как бабушкино старое манто, и так же, как оно, приобрела вид, отталкивающий ветхостью.

– Так зачем же, Дуся? – вкрадчиво поинтересовался Яков.

– Хотела, чтобы он оглянулся.

Всего раз в жизни оглянулся, остановился, подумал над собой и над тем, во что превратил собственную жизнь.

– Мы поругались.

– Из-за Пта? – Яков ловко разделил яичницу на две половины и разложил по тарелкам. – Ты узнала про аукцион? И попросила не выставлять статуэтку, а он не послушал?

– Ему были нужны деньги, хотел расширяться, вот и решил пожертвовать малым, так он сказал. А раньше он берег Пта, верил, что тот приносит удачу.

– Но за годы жизни разуверился. Ты давай садись и ешь, а то остынет.

Плевать. И есть уже не хочется, скорее наоборот, при мысли о еде к горлу подкатывает тошнота. Но я послушно села и вилку взяла. Не хочу расстраивать Якова, он и так, наверное, расстроен. И разочарован. Я вот в себе совершенно разочаровалась.

– Разуверился. Гарик обозвал меня суеверной дурой, он много чего наговорил и… и в конце добавил, что я жизни не знаю, что я жила, как в теплице, и оттого ношусь со своими капризами.

– И ты решила доказать, что видишь и понимаешь больше его?

– Да.

– А сочиняла наобум или информация имелась?

– Подозрения. Гарик сам бы проверил, нужно лишь заронить сомнение и… я не убивала его. В конечном итоге, зачем мне? Мне не нужны деньги, а про Пта… я не думала, что Гарик отдаст его мне. Правда… – Я замолчала, вспомнив одну фразу, случайную и не имеющую отношения к происходящему, но вдруг выплывшую в памяти.

– Что?

– Да так, наверное… он сказал, что ключ не нужен, если нету карты. А еще, что у меня есть время подумать. Вот я и…

– Дуся, – вздохнул Яков, подвигая к себе миску с салатом. – Я тебе уже говорил, что ты – дура? Нет? Ну вот, значит, говорю. Прости, но ты – дура, хотя и не без фантазии. А это качество я ценю.

Лизхен

Рука болит, никогда ничего так не болело, даже горло, когда в десятом классе ангина случилась, а тут вот ноет и ноет, ноет и ноет, а этим – ничего. Топочкой заняты, бьют ее, видите ли. Ну, значит, сама виновата. Если такая дура, чего жалеть? А у меня шрам останется. И главное, что болит… не хочу, чтобы болело.

– Лизхен, ты же сама все это придумала? – Ильве вертит в руках карандаш, длинный, тонкий, заточенный до игольной остроты. Эти ее движения напрягают.

– Это же ты запихнула статуэтку мне в шкаф? И потому про обыск заговорила, так?

– Нет!