Улыбка золотого бога

Как ему объяснить? Как рассказать про липкий ужас пробуждения, когда сведенное судорогой тело пытается бежать, а сзади, ошметками кошмаров, доносится топот копыт, гортанные крики конников, свист нагаек, рассекающих воздух?..

 – Мне было плохо. Я не мог дальше находиться там.

 – Разберемся, – неизвестно кому пообещал Владислав Антонович.

Этот разговор закончился вполне ожидаемо. Из кабинета Вадима проводили в камеру. Небольшая, с выбеленными стенами и все теми же цельнолитыми решетками на стрельчатых окнах, она пахла хлоркой и еще почему-то чесноком. А трехдневное пребывание в ней запомнилось в основном смутным беспокойством, которое не отпускало Вадима ни днем, ни ночью, заставляя ворочаться с боку на бок, просыпаться и снова гадать – кто же убил?

Вяштин с его болезненной интеллигентностью, неспособностью возразить кому бы то ни было – начальнику, жене, маме жены, кондукторше… или нарочито бесшабашный Пашка? Вечный романтик, вечный влюбленный, вечный источник проблем. Деловитый Стаховский, расписавший жизнь по дням и месяцам? Запойный Виталька? Надежный Назар? Или ненадежный, но незаменимый в некоторых вопросах Жека?

Дуся

На стекле отпечаток ладони, разлинованный дорожками дождя. Сумерки. Тишина. Дом, обычно полный звуков, самых разных, от скрипа половиц, протяжного скрежета просевшей и скребущей пол двери, шуршания шагов и шелеста упавшей газеты, затих. Только дробно стучат капли дождя.

Мне страшно. Я не могу больше выносить тишину и темноту, но и не могу встать и включить свет, всего-то пару шагов – оторваться от окна, ступить на ковер… на место, где был ковер, а теперь – пыльный квадрат, разбитый следами чужих ног. Пол вымыт, в воздухе пахнет цитрусовой отдушкой, но следы отчего-то остались, и квадрат на месте ковра – напоминание.

Я нашла Нику, я вернулась, толкнула дверь и увидела…

– Дуся, ты тут? – Дверь открылась без стука, рука властно шлепнула по выключателю, и мне пришлось зажмуриться, сдерживая слезы. Временная слепота и резь в глазах принесли облегчение, тоже временное. – Я так и знал, что ты тут.

– Откуда?

Дождь на волосах, на плечах, на рукавах серой куртки Якова, в руке, роняя на пол капли, – зонт, белый с черными иероглифами. Аллочкин.

– От верблюда, – не слишком вежливо ответил Яков, пристраивая зонт в углу. Сняв куртку, стряхнул и повесил на спинку кресла, с неудовольствием оглядел забрызганные грязью ботинки и брюки.

– Ничего, что я так?

– Ничего.

– Плакала?

– Нет.

– Значит, собираешься плакать. Дуся, я по делу вообще-то. Ты есть хочешь?

– Есть?

– Есть, в том смысле, что кушать, питаться. А то ужина, по всей видимости, не будет, а есть охота, да и поговорить надо. Предлагаю совместить одно с другим, если ты не против. Или ты, как остальные, мучима угрызениями совести и потерей аппетита?

Ехидство и насмешка, мое желание огрызнуться и второе – согласиться, потому что есть и вправду охота. Только неудобно это – спокойно ужинать, когда вокруг творится такое. Яков правильно понял мою нерешительность.

– Дуся, рефлексия рефлексией, но твое личное страдание в данном случае ничем ситуации не поможет, поэтому прекращай думать о том, что могло и чего не могло бы быть, если бы… давай, пошли, имеется к тебе парочка вопросов.

Кажется, мне они не понравятся, но Яков прав, все лучше, чем сидеть и пялиться на черноту за окном.

Кухня похожа на операционную. Белая плитка, хром и глянцевая чернота приборов, хрустальный блеск бокалов на специальной стойке, отражающийся в мраморной столешнице россыпью огней. Мне несколько неловко за вторжение, Яков же, напротив, ведет себя свободно и даже нагло.

Открыв холодильник, он внимательно изучил содержимое, после чего извлек брикет масла, ветчину в вакуумной упаковке, крохотные помидоры-черри в прозрачном, запотевшем изнутри контейнере, добавил сыр и яйца.