Умелая лгунья, или Притворись, что танцуешь

– Молли, нам необходимо серьезно поговорить, – озабоченно произнесла она, завладев моей рукой и взглянув на меня горящими глазами. – Нам необходимо поговорить о вещах, значительно более важных, чем перемены в Моррисон-ридже. Расселл ужасно расстроил меня, сообщив, что рассказал тебе, как все было на самом деле.

– А меня нет, – возразила я, невольно высвобождая свою руку. – Нора, он поступил правильно. Я продолжала сердиться на тебя. И сейчас еще… мне трудно оправиться от… шока, вызванного этим признанием. И от возмущения, – добавила я.

– Конечно, я понимаю, – кивнув, сказала она.

– Лучше бы я сразу узнала правду.

– Милая, ты не смогла бы справиться с ней, – возразила она. – Мы поступили бы несправедливо, выложив тебе всю правду. И ожидая, что ты будешь держать все в себе. Ты была слишком наивной, даже для четырнадцати лет. Очень… изнеженной. – Она с тревогой посмотрела на меня. – Я даже сомневаюсь, способна ли ты сейчас пережить это, – неуверенно произнесла она. – Способна?

Я неотрывно смотрела в кружку с кофе, обхватив ее обеими руками.

– Да, – задумчиво ответила я. – По крайней мере я стараюсь.

– Тебе вообще не следовало этого знать, – убежденно произнесла Нора. – Ты была… и, возможно, до сих пор осталась… – она помедлила, ожидая, что я взгляну на нее, и, когда ее ожидания оправдались, закончила: – Совершенно безрассудной.

– Я подумывала сдать тебя полиции, – покачав головой, призналась я. – Только тебя. Я же не знала об остальных. Зачастую я сидела в своей комнате в интернате Вирджинии Дэйр и, отчаянно тоскуя о папе, обвиняла тебя… – Я встряхнула головой. – О да, я обвиняла тебя во всех несчастьях! – воскликнула я. – Но я не смогла решиться. Не смогла набрать номер и сообщить в полицию. При всей моей ненависти, подозреваю, что в каком-то смысле я еще и любила тебя.

– Я понимаю, как ты страдала, – кивнув, заметила она. – Какие мучения ты, должно быть, пережила. – Она глотнула кофе и, тяжело вздохнув, добавила: – Это было ужасно трудно, Молли. – Лицо ее приняло молитвенное выражение, она явно взывала к моему пониманию. – Он умолял. Он ведь не любил просить, но именно в этом деле нуждался в нашей помощи. В итоге он заявил, что если мы не поможем ему, то он перестанет есть и пить. Он говорил совершенно серьезно… а такого рода смерть… смерть от голода и обезвоживания… – Она покачала головой. – Процесс мог оказаться ужасно мучительным и долгим. Это жестоко. Я знала, что не выдержу, видя его мучения. Ты даже представить себе не можешь, до какой степени он исстрадался. Могли ли мы отвернуться от него?

– Одного я не понимаю, – медленно сказала я. – Почему он так отчаянно хотел умереть? Казалось, он никогда не испытывал мучительной боли. Ведь острых болей при рассеянном склерозе вроде бы не бывает.

– О нет, милая, он совершенно измучился, – возразила Нора. – Он просто не показывал этого тебе. Однако невыносимыми для него стали не физические боли. Эти страдания он мог перенести. Терзавшая его боль превосходила любые физические мучения.

– О чем ты говоришь?

Она поежилась, как будто вдруг замерзла, и растерла руками плечи под толстовкой.

– Он чувствовал себя в ловушке собственного тела, – пояснила она, – но упорно скрывал это от тебя. У него уже появились серьезные проблемы со зрением, и, просыпаясь по утрам, он пару часов вообще не мог говорить. Иногда он начинал жутко задыхаться, и эти приступы страшно тревожили его. Пару раз такие приступы случились во время еды, и он жутко испугался такого конца. Смерти от удушья. Он с ужасом думал, какую же еще подлость подкинет ему болезнь. Останется ли у него глотательная способность? Или дар речи? Его ужасала именно эта неизвестность. Он осознавал, что сущность его личности незаметно ускользает и в итоге он превратится в неведомый ему самому сгусток страдания. А ему не хотелось зачахнуть овощем. Он хотел уйти из жизни на своих условиях.

Мне совсем не нравилось думать о мучениях, которые, должно быть, испытывал мой отец. Я предпочитала закрывать на них глаза. Я представила, как выглядело бы его постепенное угасание. Ослепший, вероятно, онемевший, не способный даже пошевелить глазами. Как же велик был его ужас перед будущим, если ему захотелось покончить с такой жизнью. И никакой «ролевой смелости» не удалось бы преодолеть тот жуткий страх. Настолько сильный страх, что смерть казалась желанным избавлением. Мое сердце разрывалось на части при мысли о том, как он выносил этот ужас.

Я посмотрела на Нору и осознала, что почти не знаю ее, в детстве я видела в ней совсем другого человека. Я помнила, как она донимала меня своими наставлениями, вечными заботами и тревогами. Но сейчас Нора стала энергичной, полной жизни женщиной. Новая, не обремененная чувством долга Нора.

– Иногда я думала, что ты убила его ради собственного освобождения, – с запинкой призналась я. – Ведь тебе приходилось очень много заботиться о нем. И ты жутко уставала.

Я не заметила, чтобы ее потрясли мои слова. Напротив, она понимающе кивнула.

– И ты по-прежнему так думаешь? – спросила она.

– Нет, – ответила я, покачав головой.