Умелая лгунья, или Притворись, что танцуешь

Они двигались в ритме неслышной музыки. В странном оцепенении я смотрела на их танец. Сидела точно в трансе. Запись действительно оказалась достаточно размытой, позволяя мне вообразить, что танцует там вовсе не мой отец. Кто же тот мужчина с длинными волосами, которые касались его плеч, когда он кружил мою мать в танце? Когда он закручивал ее по руке и прижимал к себе, а потом вновь раскручивал?

Вскочив с дивана, я села на пол перед экраном, чтобы лучше их видеть.

– А какая звучала музыка? – спросила я.

– Я уж и не помню, – призналась бабуля. – Жаль, что нет звука.

Они выглядели так, словно ежедневно танцевали друг с другом: легкие плавные движения, глаза прикованы друг к другу, и улыбки очень-очень любящие и искренние. Я ошибалась, беспокоясь, что папа мог любить Амалию больше мамы.

– Слава богу, он нашел Нору, – глядя на экран, заключила бабуля. – Такую надежную и стойкую. Она опустила его на землю, а если твой папа и нуждался в чем-то, так это в заземлении. – Она усмехнулась. – Он сохранил свои крепкие семейные ценности, когда дошло дело до выбора жены.

Это что, камешек в огород Амалии? Неизвестно. Похоже, в семейной истории мне еще очень многое неизвестно.

Запись резко оборвалась, и я взглянула на бабулю.

– Просто безумие, как быстро он заболел! – изумленно воскликнула я.

– Он уже болел, когда они поженились, – пояснила бабуля.

– Я знаю, он рассказывал мне. Но ведь он выглядел здесь так хорошо. Совсем здоровым.

– На том приеме ему удалось исполнить один хороший танец, – призналась она. – По-моему, он был так счастлив в тот день, что его организм забыл о болезни. – Она продолжала пристально смотреть на экран телевизора, словно запись все еще прокручивалась. – Нора знала, конечно, но сомневаюсь, чтобы кто-то из нас предполагал, что это будет так быстро и так ужасно. Знаешь, Молли, я смотрю эту пленку и плачу, – призналась она, переводя взгляд на меня. – Его жизнь так трудна, и он жутко подавлен.

Подавлен? Мне вспомнилось, как сильно мой отец любил свою работу, как увлеченно писал книги. Вспомнилось, как сильно он любил меня.

– Нет, бабуля, я не думаю, что он подавлен, – заметила я.

– Он очень умело скрывает свои страдания, – возразила она.

– Но он же ни в чем не нуждается, – уверенно заявила я. – Вот сама спроси его. Держу пари, он посмеется, услышав, что ты говоришь такое.

Она взмахнула рукой, словно прекращала этот разговор.

– Да, видимо, я просто говорю как мать, – смиренно произнесла она. – Как старая женщина, беспокоящаяся за своего взрослого сына.

– Он же никогда ни на что не жалуется, – желая ее успокоить, добавила я.

Она посмотрела на меня странным задумчивым взглядом.

– Ах, Молли, Молли, Молли, – проворчала она и глубоко вздохнула. – По-моему, нам пора посмотреть кино, правда? Уж всяко лучше, чем слушать мою болтовню. Давай, выбирай фильм, а иначе, как ты понимаешь, мы опять будем смотреть на Кейт Хепберн. Как ты относишься к Хичкоку?

Встав и подойдя к книжному шкафу, наполненному видеокассетами, я вдруг сама исполнилась печали. Неужели мой отец действительно страдает? Неужели я так увлечена собственной жизнью, что даже не замечала, как он несчастен?

18

В одиннадцать часов за мной пришел Расселл. Чтобы «доставить меня домой», как он обычно говорил. Я устроилась рядом с ним на переднем сиденье минивэна.

– Что вы смотрели? – спросил он, свернув на темную кольцевую дорогу.

– «Окно во двор» [22], – ответила я, – смотрел его?

– С Джимми Стюартом, верно? Хичкока?

– Верно.

«Окно во двор» был одним из моих любимых фильмов, однако сегодня вечером я смотрела его рассеянно. Я продолжала мысленно видеть родителей, кружащихся на танцплощадке. Как же воспринимал мой отец то, что тело постепенно отказывалось подчиняться ему? Меня также расстроили слова бабули о его подавленности. Я казалась себе равнодушной, бесчувственной девчонкой, даже не замечавшей того, как он несчастен.

Тонкий серп луны частично скрылся за густыми облаками, и Расселл, включив фары дальнего света, медленно ехал по грунтовой дороге. Я заметила, как мы миновали убегавшую налево дорожку к дому Амалии.

– Расселл, – спросила я, – тебе неприятно, когда мы называем дом Амалии «невольничьей хижиной»?

В темноте салона я едва различала его лицо, но мне показалось, что я увидела промельк белозубой улыбки.

– Раз уж ты спросила, – ответил он, – то да, неприятно. Заметь, что твой папа никогда его так не называет. Как и твоя мама, и сама Амалия.

– А откуда же я тогда узнала, как он называется? – озадаченно спросила я, осознав, что он прав. Мама и папа никогда не использовали этого названия.

– Ну уж, не мне называть имена соучастников, – усмехнулся он.

«От бабули, – подумала я, – от тетушек, дядюшек и их отпрысков».

– Извини, – сказала я, – я не буду больше пользоваться этим названием.

– Благодарю. – Он повернул ко мне голову, и на сей раз я определенно увидела его улыбку. Вновь сосредоточившись на дороге, он добавил: – Я бывал в некоторых так называемых невольничьих хижинах.

– Что ты имеешь в виду?

– Бревенчатую хижину в окрестностях Хендерсонвилля.