Unknown

Ага. Вы мне опять из политграмоты?

Нет. Из Ленина.

Анатолий Васильевич смешался. И вдруг тоненько вскрикнул:

Но ведь партия нас учит: воспитывайте в себе, в офицере, в бойце лютую ненависть к врагу!

Без этого, товарищ командарм, мы победить не сможем. Но ненависть к врагу, да еще такому, как фашисты,— чувство благородное, и это благородное чувство нельзя подменять чувством зверя.

У вас есть факты?

Да.

Ах, вы все о том же,— торопливо перебил его Анатолий Васильевич, видимо, не желая что-то открывать перед Николаем Кораблевым.— То единичный случай. Единичный,— подчеркнул он, как бы говоря: «Хватит об этом».

—- Единичные случаи могут стать массовыми, если их вначале не подрезать в корне,— очевидно, не поняв желания командарма, сказал Троекратов.

А кто протестует... подрезать?

Протестуют. Протестует,— чуть хриповатым от долгого молчания голосом проговорил Макар Петрович и кивнул на Плугова.

Нина Васильевна с удивлением в упор посмотрела на Плугова и укоризненно, еще не веря, произнесла:

Саша! Вы? Да неужели вы? Вы, Саша?!

Саша Плугов вспыхнул:

Инфузория... видите, инфузория какая,— пробормотал он, видимо, с силой сдерживая себя, и вдруг прорвался. Часто ударяя себя кулаком в грудь, он с гневом, с надрывом, обращаясь к Троекратову, прокричал:— Да вы... да ты! Ты знаешь, что творится там, по ту сторону. Ты не знаешь, а мне каждодневно докладывают: там голодом сморили тысячи наших лучших людей, там дизентерией заразили десятки тысяч людей. Там наши люди с ума сходят. А ты мне: гуманным будь,-— и, нервно дрожа, обращаясь к Анатолию Васильевичу, он произнес: — Разрешите идти, товарищ командарм?

Куда? Куда? — заливаясь звонким смехом, выкрикнул Анатолий Васильевич.— Ну и пропек! Ну и пропек тебя философ. Ай да пропек!

Когда Саша вышел, все некоторое время молчали, затем Анатолий Васильевич сказал, обращаясь к Троекратову.

Как с летчиками, договорились?

Так точно, товарищ командарм.

Проработайте-ка совместно с ними эти случаи, когда на пустое место бомбы бросают. И проработайте так, чтобы до сердца дошло. Авиация! Первоклассная авиация. Сотни тысяч людей там, в тылу, у вас вот, на У рале, Николай Степанович, самолеты строят, а тут на самолеты иногда неопытных летчиков посадят — и лети. Черти полосатые! А генерал Байдук шипит, не хочет честь полка марать! И пожалеет! Не проработает да еще не посадит недельки на две этих молодчиков в назидание другим,— хуже потом будет.

Уже согласился,— сказал Николай Николаевич и повернулся к Нине Васильевне, которая спросила его:

Как ваши зубы?

Чужие, Нина Васильевна: на ночь приходится в стакан класть. Это пока один, а вот приедет Верочка, как при ней-то я буду? Неприятно, когда человек ложится спать и вдруг вынимает зубы.

Ну, что вы? Она же у вас такая славная, поймет,— и, обращаясь к Николаю Кораблеву, Нина Васильевна пояснила: — Под Москвой Николай Николаевич был ранен; щеку разорвало и выбило зубы. Потом зубы вставили, а он к ним никак не привыкнет.

Николай Кораблев как бы не слышал всего этого, изумленно посмотрел на Анатолия Васильевича, тот, подсев к столику, достал учебники по геометрии и алгебре, положил перед собой тетрадь и весь сосредоточился.

«Неужели еще и математикой занимается?» — подумал он.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Анатолий Васильевич обладал изумительной памятью: раз прочитав книгу, он содержание ее запоминал навсегда, так же хорошо он помнил и людей, с которыми приходилось сталкиваться; или, например, стоило ему побывать в той или иной местности, и он уже в любое время мог представить ее себе, да не вообще, а с деталями: где и какие повороты на дороге, овраги, канавки, перелески.

Этому татарин Ибрагимов меня научил,— иногда говаривал он.

Когда-то давно, лет сорок тому назад, в селе Явлейке жил татарин Ибрагимов. Отсюда он раскинул свою торговую сеть на весь Хвалынский уезд, что тянулся от Волги в глубь правобережья. Сначала он сам скупал тряпки, битые чугунки, лом-железо, а потом подобрал одного паренька, другого, третьего, и под конец у него работало восемнадцать ребят, таких же расторопных, сообразительных и предприимчивых, как и Толька Горбунов. Каждому пареньку он давал лошадь, запряженную в телегу или сани, смотря по времени года, мешочек с деньгами — десять рублей звонкой монеты: копейки, гривны, пятаки — и рассылал ребят во все концы уезда. Особых контролеров он не имел, но и обмануть его было трудно. Когда тот или иной паренек возвращался с «промысла», Ибрагимов сам открывал перед ним ворота и, впуская во двор телегу или сани, загруженные товаром, громко причмокивая, приветствовал:

Ай! Кунак! Кунак! Дорогой гость будешь. Салма есть. Жеребенка есть,— и, взяв коня под уздцы, вел его к сараю.

Тут, разложив на деревянном прилавке связанные тряпки, донельзя поломанные утюги, ухваты, изуродованные топоры, битые чугунки и прочая, прочая, прочая, он немедленно из хозяина превращался в покупателя.