Unknown

Поле, ровное, как стол, тянулось километра на три и упиралось в сосновый лес. Где-то там, за лесом, монотонно, будто вбивая сваи, ухала артиллерия, откуда-то доносились пулеметные очереди, а здесь, на поле, было по-вечернему тихо. Всюду валялись вражеские трупы, точно разбросанные мешки с песком. Но вот это что-то невероятное: на дороге лежит нечто похожее на человека: голова, спина, ноги — все расплющено так, что одни только руки и те шириной с полметра.

Этого гада и земля не приняла,— проговорил Сиволобов.— Через парочку дней высохнет и в пыль пойдет. Вояка! — пнув ногой то, что можно было назвать трупом, он добавил: — Машины растоптали его, как лягушку.

Да-а,— произнес Николай Кораблев, глядя на расплющенную массу.— А ведь мог жить...

Мог бы.

Если бы не было скверны па земле.

Рассуждая так, они подошли к лесу и хотели направиться влево, на гул пушек, как справа выскочила пара коней, запряженная в старорусский рессорный тарантас. Кони промчались было мимо, но тут же круто развернулись.

Николай Степанович! — закричал из тарантаса обрадованный Ваня.— Полковник спохватился: «Где Николай Степанович? В блиндаже до сих пор сидит? Ехай! Ехай за ним!» Садитесь!

Николай Кораблев, взяв под руку Сиволобова, сказал:

Поедем, Петр Макарович.

Нет уж! — Сиволобов откланялся.— Я туда,— он махнул рукой в сторону гула.— Своих найду... Да у меня везде свои, Николай Степанович,— и, чуть подождав, смущенно проговорил, переходя на «вы».— Вы уж меня извините за то... На пригорке-то я там погрубил. Да и то сказать: учил. Чему? Убивать. Противное это дело — убивать, Николай Степанович, а надо. Ох, как надо! Ну, прощайте пока! — и пошел на гул, медленно, вразвалку, чтобы не растерять последние силы.

Кони тронулись...

На землю спускались вечерние сумерки.

Со стороны врага взвилась первая ракета. Она тускло вспыхнула в сероватом небе и тоскливо опустилась где-то за лесом, а с полей лениво потянулось ожиревшее воронье.

6

Это был целый поселок, похожий на древнерусский острог: стены двора выведены из покоробленных березовых бревен, по углам — наблюдательные вышки, ворота с преградой — дубовой двойной стеной, забитой камнем; внутри двора блиндажи, глубоко врытые в землю, крыши в десять — двенадцать накатов; и всюду банки из- под консервов, пустые бутылки из-под рома, растрепанные перины, подушки.

Вот где укрывались,— сказал Ваня.— В деревнях-то боялись жить. Сюда, сюда, к полковнику! — и свел Николая Кораблева в блиндаж.

Михеев в нижней рубашке сидел на кровати и, царапая пальцами грудь, кричал перед рацией:

Говорит первый (оказывается, тут он первый, а для Анатолия Васильевича семнадцатый). Шестой,— кричал он,— немедленно ко мне!

Первый, товарищ первый,— неслось из рации.— Говорит шестой. Заняли! Пункт заняли! Приказ выполнен.

Хорошо. Но опоздал на полчаса. Палкой! Знаешь, у меня какая палка,— и потянулся к своей тоненькой палочке.— Свистну! Заняли? Шагай ко мне. Яичницу приготовлю,— увидав Николая Кораблева, он всплеснул руками и, прокричав в рацию: «Второй, второй! Созывай всех ко мне!» — кинулся к гостю, обнимая его, маленький, кругленький и пухленький.— Извиняюсь! Извиняюсь, Николай Степанович! Совсем из головы прочь! Совсем прочь! Ну, и хорошо: с нами теперь. Где это вы так вымазались?

Николай Кораблев не успел ответить, как сказал Ваня:

Они же в болоте сидели, товарищ полковник.

Михеев, глядя в глаза Николаю Кораблеву, прошептал:

Какая случайность спасла вас там? Ведь сколько полегло.

Устал! — И Николай Кораблев опустился на стул.

Ванюха, водки Николаю Степановичу, закуски! Я уже поел,— проговорил Михеев.

Что потом происходило в блиндаже Михеева, Николай Кораблев помнит, как сон. Кто-то приходил, уходил, кто-то шумел, кричал. Николай Кораблев как лег на нары, так и уснул. Проснулся он поздно, часов в двенадцать утра, удивленный тем, что в блиндаже такая тишина. Проснулся и увидел, что на столе бушует самовар, а Егор Иванович сидит за столом и тоскующими глазами смотрит куда-то вдаль. Почувствовав на себе взгляд Николая Кораблева, он вскочил со стула и зачастил:

Чайкю, чайкю, Николай Степанович! Хорошо это — чайкю рвануть! Немцы — они кофейку. Выпьют вот столечко,— он сложил ладонь в горсть и удивился величине ее.— Не-ет, не такую, а вон с ребячью. Выпьет кофейку, в нутре-то у него и холодно. А наш солдат -— котелок чайкю, ну в нутре костер пылает,— и, уже сидя за столом, видимо, еще не остывший от воспоминаний, которые только что волновали его, проговорил: — Вот, к примеру, дочь у меня есть, Николай Степанович, Надя. Дочь моя, кровь моя, а разумом на сто верст дальше,— не поднимаясь с табуретки, он достал с полки книгу, стер с нее пыль, развернул и продолжал: — Я вот эту книгу вечор подобрал. Сунулся на ту, на другую страницу — слепой: ничего не вижу. А дочка моя шпарит по-немецки, только держись. Хочу ей в подарок послать,— закончил Егор Иванович, подавая книгу Николаю Кораблеву.

Тот развернул ее и ахнул:

Да ведь это «Мейн кампф» — книга, написанная Гитлером!

Ну-у? — протянул Егор Иванович.— А я думал, романея какая,— намеренно исковеркал он слово.