Unknown

Крупнейшие империалисты Германии увидели именно здесь, в партии Гитлера, сильнейших зверей, и к Гитлеру посыпались деньги от Круппа, Тиссена, Стинеса и других магнатов капитала. Но в массы гитлеровцы шли, прикрывая свое звериное лицо «революционными» лозунгами. Придя к власти, они объявили первое мая праздником труда, на собраниях выступали с речами против империалистов, кричали о социализме, пуская в ход демагогию, а одновременно с этим беспощадно уничтожали все истинно революционное, и вскоре железная лапа вооруженного капитала легла на страну. Германия покрылась лагерями, тюрьмы наполнились честными людьми, прокатились свирепые еврейские погромы...

В тысяча девятьсот тридцатом году, обнаглев, Гитлер уже откровенно выступал на собраниях промышленников и говорил им:

Вы, господа, стоите на той точке зрения, что германское народное хозяйство может быть восстановлено исключительно на основе частной собственности... Но эта идея должна быть морально обоснована. Надо доказать массам, что частная собственность заложена в самой природе вещей. Неправильно делать вывод, что мы, национал-социалисты, против капитала. Наоборот, если бы нас не было, в Германии не было бы буржуазии.

Были и наивные люди в партии Гитлера. Они, когда Г итлер пришел к власти, спрашивали его:

А как же с теми пунктами программы, которые касаются аграрной реформы, уничтожения наемного труда и национализации банков...

Гитлер на это отвечал:

Неужели вы настолько примитивны, что принимаете программу буквально и не видите, что это только декорация нашего спектакля? В этой программе, установленной для масс, я никогда ничего не изменю.

Чудаки! — еще говорил он.— Разве вы не понимаете, что чем ниже уровень культуры рабочего класса и всего народа, тем больше у нас шансов удержать власть... Культура, цивилизация, гуманность и тому подобное есть выражение помеси глупости, трусости и сомнения. Нужно уничтожить двадцать миллионов русских... Это будет одна из основных задач нашей политики.

Вот все это порассказал Николай Кораблев Егору Ивановичу, перелистывая книгу Гитлера, читая «особо важные» места.

Егор Иванович, поставив кастрюлю на примус, подсел к Кораблеву так же, как подсаживаются ребята к взрослому во время чтения книги, и тихо спросил:

А как же... народ-то... выходит, на своих плечах вынес на весь мир такого палача? Не-ет, они должны за это нести большую кару!

-— Кару-то понесут, но нам от этого не легче: они нас оторвали от мирного труда, не один миллион наших лучших людей погибнет в эту войну, будут разрушены и уже разрушены тысячи заводов, фабрик, сел, деревень, городов. Смерч пройдет по всем полям!

Егор Иванович грустно покачал головой и хотел было о чем-то спросить, как вдруг что-то с такой силой обрушилось на блиндаж, что он закачался, а примус вместе с кастрюлей поехал по столу. Егор Иванович кинулся к кастрюле, а Николай Кораблев как вцепился руками в край нар, так и застыл.

Бьет, стервец! Только мимо! — чуть спустя, придя в себя, проворчал Егор Иванович и, поставив кастрюлю на пол, выбежал из блиндажа.

Через несколько минут он вернулся возбужденный и улыбающийся:

Пронюхал, стервец, что мы с вами тут, и лупит. Да ведь мы обстреляны! Ты куда? — спросил он, видя, как Николай Кораблев направился к двери.— Пускать тебя не велено.

До ветру.

А-а-а! Там присутствие постороннего человека стеснительно.

Николай Кораблев вышел из блиндажа и вскоре попал в березовую рощу. Здесь было тихо. Травы примяты, кустарники молодого орешника поломаны. На ветвях виднелись завязи. Подойдя к поломанному кусту, он, сорвав грань, очистил орех, раскусил его: внутри, окутанное мягкой белой кашицей, лежало крошечное ядрышко-сердечко.

«Вот так же безжалостно и грубо они уничтожают у себя в стране все светлое... еще в зародыше... Мерзавцы!» — Он отбросил орех и быстро зашагал, куда повели его ноги.

Вскоре он очутился на лесной глухой дороге. Чуть в стороне, около березы, стояла гнедая лошадь. Увидав его, она жалобно заржала. Он шагнул к ней и в ужасе закрыл глаза: левая задняя нога у лошади была оторвана почти под самый корень... Из обезображенного места лилась, как из сита, кровь. Николай Кораблев отвернулся и пошел дальше, а лошадь все ржала, все звала его, жалобно, плаксиво, с каким-то смертельным упреком.

Пробиваясь через чащобу кустарника, он вышел на поляну.

Здесь, прижимаясь к зелени опушки, стояли танки.

«Вот хорошо-то! Моторы посмотрю. Эти были в деле»,— решил он, а увидав летчика, спросил:

Это чьи танки?

Летчик остановился, подозрительно посмотрел на него.

А вы откуда?

Я? Да я ведь...— Николай Кораблев смешался и подумал: «А что я ему скажу?»

Но летчик уже командовал:

А ну, вперед! до командира! Много вас тут таких таскается. «Я? Да я ведь...» — передразнил он и, выхватив пистолет, указывая им на дорожку, еще раз крикнул: — А ну, давай, давай, давай!

Всего три дня тому назад к летчикам на аэродром заявился человек, назвав себя наркомом. Доверчивые летчики были рады ему: стали все показывать, рассказывать... Но вскоре за «наркомом» приехали люди и схватили его как заядлого шпиона.