Unknown

—Да ведь это все равно, что на воде писано — где они, грибы-то,— увильнул Иван Кузьмич, хотя сегодня за обедом после долгих споров — как ехать, куда ехать — вся семья решила отправиться по Рязанскому тракту, на излюбленные места Ивана Кузьмича.

—Туда. По глазам вижу. И мы с вами,— решительно заявил Степан Яковлевич и двумя пальцами потрогал кадык, что всегда у него являлось признаком волнения.

—Рады будем! — неожиданно просто ответил Иван Кузьмич.

И в самом деле этому были все рады. Дети с криком запрыгали около Степана Яковлевича, а Елена Ильинишна, глядя на возню ребят, сказала Насте:

—Был бы Саня дома, совсем бы душа у меня на месте была.

—Любил по грибы ходить,— подчеркнул Иван Кузьмич как бы самое главное в сыне.

А мать свое:

—Давно ли в школу-то бегал. И давно ли за вихор-то я его драла.

—А теперь летчик.— Иван Кузьмич гордо вскинул глаза на Степана Яковлевича. И хотя об этом все уже знали, сказал, как новость: — Самолетом командует на западной границе.

А мать опять свое:

—- Когда приехал в отпуск, я его сразу-то и не узнала: взрослый, военный,— она засмеялась добрым материнским смехом.— Взрослый, военный. Да только раз подошел ко мне и тихонько: «Мама, нет ли у тебя чего сладенького?»

И тут все они вспомнили о том, как, бывало, в субботние вечера собирались за столом у Ивана Кузьмича и Саня читал «Литературные новинки». На эти читки непременно являлся и Степан Яковлевич вместе с Настей. Выставив крупный кадык, он слушал внимательно, посмеиваясь, временами незаметно роняя слезу, а то фыркал, говоря: «Дрянь. Это мировая дрянь». Кроме того, в доме все знали, что Саня сам тайно пишет стихи. Иван Кузьмич одобрял это в сыне и поутру, отправляясь с ним вместе на завод, говорил, показывая на новые, приготовленные к отправке моторы:

—Ты бы, Саня, про него написал: он ведь всему голова — мотор.

—- Да ведь я, папа, только чужие стихи читаю,— отвечал Саня и краснел, как девушка, однако решительно, по-мужски забрасывал всей пятерней свалившиеся на лоб волосы.

«Ишь-ишь,— усмехаясь, думал отец,— не пишу, а прическа, как у Пушкина».

И сейчас, вспомнив об этом, Иван Кузьмич тихо засмеялся, его смех басовито подхватил Степан Яковлевич, а дети с еще большим звоном запрыгали около Елены Ильинишны, требуя сладенького.

На шум, на гвалт, в рубашке-косоворотке, гладко причесанный, свежий, вышел Василий. Видя оживление, он всем улыбнулся и особенно тепло — матери.

—Ты что, Васенька? — хлопотливо спросила та.

—Да так вот. Слышу, шумите... а ты радостная,— люблю я это в тебе, мама.

—A-а! Ученый мозг! — здороваясь с ним, проговорил Степан Яковлевич, почему-то всегда обращаясь к Василию с полушуткой, в которой слышались и хорошая зависть к нему и одобрение.— Ученый мозг, наше вам почтение,— еще раз сказал он и так тряхнул за руку Василия, что тот невольно поморщился, а Степан Яковлевич, не замечая этого, продолжал: — На вас надежно— мозги ученые. Ты гляди, чего сосед-то делает. Я это про германца. Всю Европу ведь заграбастал. Эдак он по жадности и на нас полезет. У нас в деревне был такой Евграф Горелов,— Степан Яковлевич любил ссылаться на примеры деревенской жизни.— Сначала землю заграбастал, потом леса, а потом что придумал: в голодный год выдал мужикам по красненькой, страховые листы собрал, да и поджег деревню. Все страховые, значит, себе. Судись! И этот по жадности на нас полезет.

Василий хотел было что-то ответить. Иван Кузьмич, зная, что сейчас непременно разгорится спор на международную тему и затянется до утра, перебил:

—Ну что ж, поедешь, что ль, по грибы-то?

Степан Яковлевич остановился, как конь на скаку.

—Возьмете — так поедем.

Сноха Леля, маленькая, кругленькая, как точеная, с тонкими свежевыщипанными бровями, посасывая леденец, сказала что-то весьма неразумное:

—Что ж, поезд всех увезет.

Степан Яковлевич растерялся, не зная, что на это ответить, и, повернувшись к Василию, проговорил:

—Ну! А то как? Высочайшая-то наука — термический цех? Ведь это чудо — за шесть минут кулачковый валик обработать. Ну, ей же богу, чудо. Я бы не поверил, ежели бы Василий Иванович мне не показал,— начал он доказывать Ивану Кузьмичу.— Сам я, понимаешь, подошел, нажал кнопку, и через шесть минут — на тебе! Валик готов. A-а? Ты как на это, Иван Кузьмич?

Иван Кузьмич загадочно прищурил глаза, будто то,

очем спрашивал Степан Яковлевич, дело исключительно его рук, и дерзко кинул:

—Опоздал ты на полстолетия: шестеренку уже обработали.

—Ну-у? — Степан Яковлевич что-то еще хотел спросить, но резкий дверной звонок перебил его.

По всему было видно, что звонил человек, не стесняясь нарушить квартирный покой: он позвонил и раз, и другой, и третий.

—Да кто же это в такой час и так бесцеремонно барабанит? — строго проговорила Елена Ильинишна и, чуть засучив рукава, направилась к двери. Открыла и вся вдруг стала другой — приветливой и нежной.— Батюшки! Николай Степанович! А я собиралась шугнуть!

Сам по себе крупный, Николай Кораблев в дверях показался особенно большим. Сняв черную с широкими полями шляпу, он стесненно прошептал: