Unknown

И они снова смолкли, представляя себе Москву и то, как жители этого огромнейшего города при сообщении: «Граждане, воздушная тревога!» — хлынули кто в убежище, кто в метро, кто на крыши домов гасить зажигалки. И вот уже разорвалась первая бомба, отваливая угол многоэтажного дома... И им обоим, несмотря на смертельную угрозу от бомбежки, захотелось быть не тут, на пароходе, а там, в столице, вместе с москвичами.

—Эх! Никогда бы я не покинул ее, ежели бы не завод,— вырвалось у Ивана Кузьмича.

—Ежели бы пореже по грибы-то ходил...

Иван Кузьмич резко кинул:

—Ты меня не кори. А то и у меня слова такие найдутся, с ног сшибу. У меня сын...— Он оборвал, не пожелав сказать другу о своей самой тягостной беде.

Но Степан Яковлевич, видимо, почувствовал то, что хотел сказать Иван Кузьмич, и мягче добавил:

—Да я и не корю. Сам еще в марте месяце корзинки для грибов смастерил. Да только — боль-то уж очень велика. И какому это подлецу мысль в башку пришла — нарушить наш мирный труд? Что за зверь он есть? И зверь-то ведь разный бывает. Возьми ты, к примеру, лось, или там заяц, или там птица какая — утка. Честно живут. А волк — тому воровать и пакостить.— Степан Яковлевич еще что-то прокричал, но пароход хрипло загудел, затрясся, захлопал колесами, и Степана Яковлевича уже не стало слышно.

7

Сумерки быстро перешли в ночь. Ветер, холодный, пронизывающий, засвистал на корме. Над Москвой, в темной ночи, ярче стали вспышки зениток.

Иван Кузьмич прошептал:

—Прощай, Москва! Прощай! — и по щекам у него впервые за эти дни покатились слезы.

Он сел на свое старое место, кутаясь в пальто, подтягивая вверх плюшевый воротничок. Так он просидел несколько минут, ни о чем не думая, чувствуя только одно: как смертельная тоска душит его.

С верхней палубы, таща за собой мешок, по лесенке спустился Степан Яковлевич. Бросив мешок рядом с Иваном Кузьмичом, он присел и сказал:

—Тошно там, одному-то.

—Как одному? Народу сколько.

—Рассвирепел народ: каждый только о себе, как при морском крушении.

—Да-а. Дурное в человеке мигом можно поднять, как тину в болоте,— согласился Иван Кузьмич.— Хорошее — оно годами, а то и веками воспитывается.

—В точку...— Степан Яковлевич долго возился, усаживаясь, затем сказал, глядя во тьму.— Чиркуль — окончательное нам направление. На Урал. Слыхал я, там Николай Степанович Кораблев. Может, его нам вернут, а то с этим, с Рукавишниковым, полетит все вверх тормашками.

—Зря ты на него. Хороший он парень. Только в кресло его уж очень большое посадили, вот и неудобно ему, все равно, что один во всем театре,— Иван Кузьмич усмехнулся своему сравнению.— Спектакль идет, а человек один во всем театре сидит,— ну и страшно.

—Добрый ты: всех хочется приласкать. Того же Едренкина...

—Всучил он нам билетики-то. Подходящая фамилия,— и Иван Кузьмич ковырнул: — Ты согласился.

—А ты?

—Я хотел было отвергнуть, да, видишь ли, мне как-то стыдно становится, когда нахал на меня напирает.

И они оба прислушались к тому, как скрипит пароход.

Степан Яковлевич, укрывая концом шали Ивана Кузьмича, прогудел:

—Давай плотнее, так теплей, да и на душе полегче,— и, подождав: — Думаю, в Рязани нам отсюда надо прочь — и на поезд. Может, свой эшелон с оборудованием встретим. Не то год прошлепаем на корабле этом,— затем, пощупав свертки диаграмм, таблиц, лежащие рядом с Иваном Кузьмичом, спросил: — Везешь? Разум Василия Ивановича?

—Везу.

—А куда денешь?

—Беречь буду.

—И я с тобой: это надо беречь.

Осемьях они не говорили: об этом говорить было так же страшно, как страшно шагнуть во тьму за борт парохода.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Только на восемнадцатый день эшелон, перехваченный ими в Рязани, прибыл на маленькую станцию, вблизи строительной площадки, где уже стояли десятки таких же эшелонов.

Иван Кузьмич за эти дни, как и все, кто сопровождал станки, почернел, обжегся холодными ветрами, стал походить на переспелый подсолнух: ударь — и полетят во все стороны зерна. Лицо у него стало совсем маленькое, тревожные глаза выкатились, в походке появилось что-то медлительное, задумчивое: ступая по земле, он как будто ждал, вот-вот она ему что-то скажет. Друг его, Степан Яковлевич, еще больше высох: теперь кадык у него (он сбрил бородку) еще больше выпячивался, нос непомерно вырос, покраснел, а голос задребезжал старческой хрипотой.

—Фу ты, пес, новость какая пришла,— откашливаясь в ладошку, проговорил он, сойдя с платформы. И, глядя на горы заповедника «Нетронутый Урал», добавил:— Красота-то какая! Мировая, Иван Кузьмич.

Иван Кузьмич тоже посмотрел в сторону гор.

Горы, усыпанные зелеными до черноты соснами, и небо, глубокое, голубое, и обрывы, как оскалы гигантской пасти,— все это было необычайно, и особенно необычайными казались молодые ели, растущие на окраине: они густо распустили ветви, касаясь ими земли, раскрылились, напоминая токующих глухарей.

«А грибов тут, наверное!» — подумал Иван Кузьмич.

—Красота! А? — еще раз произнес Степан Яковлевич.

У Ивана Кузьмича загорелись было глаза, но он тут же нахмурился и резко произнес: