Unknown

Иван Кузьмич, улыбаясь ей, отвечает так же тихо: «Ну, мало ли что они болтают? А сами-то коньяк хлещут — давай только». Он хлебнул горячий, густой, вкусный, внакладку, чай (как же, Елена Ильинишна не пожалела положить три куска сахару!)... Хлебнул и открыл глаза. Да-а. Он в бараке. И барачные жители лежат на своих местах,— одни свернувшись калачиком, чтобы сохранить собственное тепло, другие бочком, вздрагивая, что-то бормоча, третьи вытянулись, сложили руки на груди, как мертвецы. Степан Яковлевич тоже лежит вверх лицом, задрав голову, выпятив огромный кадык, и почему-то шевелит губами, как бы что-то ловя. Но вот он повернул лицо в сторону Ивана Кузьмича и, встретившись с ним глазами, произнес:

—Не спишь, друг? И я тоже. Кости наломали, а сон не шагает. Настю вспомнил. В Барнауле она — вон где,— сказал он так, как будто Иван Кузьмич не знал, где находится его Настя.— На днях письмо прислала, пишет то и се, а не нравится ей — пески там. Вон что не нравится — пески. А если бы ее вот в такой барак? — Он раза два перевернулся и снова очутился в том же положении.— Вертись не вертись, а дальше своей лежанки не укатишься.

—Терпением надо запастись,— ответил Иван Кузьмич.

—Терпение что? Терпение — это у Завитухина. Не терпение, обязательно бы засверкал пятками. А у нас с тобой, я думаю, другое — костер ненависти в душе распалился. Ты знаешь, чем труднее мне, тем костер ненависти горячее. Сволочи! Что мы им, мешали?

—А как же? Мы ведь миру великую чистоту несем... и зовем человека не к грабежу и убийству, а к жизни.

На нарах поднялся Петр Завитухин. Он вскинул голые по локоть руки, пожевал губами, и при тусклом свете лампочки лицо его стало еще страшней. Так он стоял несколько секунд, напрягаясь, видимо желая что- то сказать, и вдруг истошно завыл:

—Ко-оостер! К-оо-остер! Ка-кой че-орт костер! Все мы тут подохнем! Крысы нас сожрут! А-а-а! Вот она — хвостище-то,— и метнулся на людей, все так же завывая: — Кры-с-саа-а! Во-о-от она-а-а! Кры-сища-а-а!

Людей в бараке будто подбросило вихрем: все вскочили, крича, ругаясь, плача, сбрасывая с себя не то чью-то шапку, не то в самом деле крысу. Это «что-то» перелетало из одного угла в другой, падало на людей, и люди, уже видя, что это только порванная варежка, все- таки отбрасывали ее остервенело, так же зло завывая, как и Петр Завитухин... Затем все разом оборвалось, и кто-то чуть спустя сказал:

—Дурак. Крысы боится.

Ахметдинов пригрозил:

—Петра, спи. А то кулак мой хочет тебе шею гладить.

Петр Завитухин лег, свернулся клубочком и задрожал, как щенок зимой у крылечка теплой хаты.

Наступила тишина. Но никто уже спать не мог.

Звенкин перекинул полушубок на Ивана Кузьмича, сказал:

— Ужарел я, Иван Кузьмич. Ты уж погрейся,— и чуть погодя: — Заяц, когда буран неделю,— неделю не жрет, а живет. Вот хитрющий, пес,— и смолк, сам, видимо, еще не понимая, для чего такое сказал.

И снова наступила тишина.

В этой тишине кто-то тихонько, украдкой всхлипывал, кто-то стучал от холода зубами, да визжали в подполье крысы... и еще кто-то про Рукавишникова отчетливо сказал:

— А наш дурак пошел чай пить.

2

Раздался стук в дверь — громкий, настойчивый.

Все повернулись, недоуменно всматриваясь в закоптелое, черное пятно двери. Даже Петр Завитухин и тот перестал скулить.

Стук повторился.

Снаружи послышался женский ласковый окрик:

—Эй, дьяволы! А ну-ка, кто там?

Дверь открылась, впустив вместе с морозом двух румянощеких, в халатах на полушубках, женщин — Любу и Варвару Короновых. Поставив огромный новый светлый бак, из которого валил пар, как из самовара, они сбросили с плеч мешки и высыпали на стол гору хлеба, затем выскочили из барака и тут же внесли второй бак, из которого тоже валил пар. Все смотрели на них, ничего не понимая. Тогда Варвара улыбнулась женской призывной улыбкой:

—Ешьте! Вы, мученики! Это вот вам картошка, рыба, а тут хлеб — по куску на каждого.

—Ешьте, миленькие, ешьте, касатики,— заговорила Люба.— Чего вы на нас уставились? Ай впервые видите?

Дверь снова распахнулась.

В барак не вошел, а как-то нырнул весь запорошенный снегом Коронов. Поставив на стол два ведра, он заиграл:

—А ну, соколики ясны, крылышки подморожены, сердечки горячи. Вот. Bo-та. По сто грамм за дам! Ешьте, пейте в честь и славу Советской твердыни,— и они все трое так же быстро, как и вошли, скрылись из барака.

Рабочие еще несколько секунд сидели молча, переглядываясь, видимо не зная, как начинать. Тогда поднялся татарин Ахметдинов. Подойдя к столу, он взял кусок хлеба и, подавая его ближнему от себя, сказал на весь барак:

—Я делю. Я.

И все сгрудились у стола.

Картошка! Ах, какая она чудесная, эта картошка в мундире! Вот она — лопнула, рассыпалась, развалилась. Бери ее. Бери, черт дернул бы тебя за ухо! Бери, да не обожгись. Ого! Вспомнил деревню, синее, раннее зимнее утро... через промерзшее окно видно, как в русской печке пылает огонь... и кто-то большим ухватом подает в печь чугунок с картошкой. А это что? Хлеб. Ух, как он вкусно пахнет! А это вот чудо из чудес — водка...