Unknown

Совсем в стороне от них стоял человек. Шея у него была закутана пестрыми тряпками, на руках вместо варежек порванные чулки, на ногах стоптанные валенки. Он стоял чуть в стороне, стыдясь подойти к инженерам. Первый на него обратил внимание Александров. Он долго всматривался в него, и человек под его взглядом все горбился. Александров, обращаясь к Ахметдинову, тихо проговорил:

—Простите, не ошибаюсь ли я? Это ведь инженер Лалыкин?

—Совершенно верно,— ответил Ахметдинов.

Тогда Александров, раскинув руки, пошел к человеку, говоря:

—Александр Александрович! Вы ли? Милый, да что с вами? Родной мой! Что же это вы?

Лалыкин поднял голову и посмотрел на Александрова слезящимися глазами.

—Не нахожу слов. Мне все кажется: то, что происходит со мной, происходит во сне.

—Да что с вами? Что вы так опустились?

—Сбили. Из круга выбили. Рукавишников. И вот я, как рядовой, работаю тут.— Лалыкин жалко улыбнулся.— Ах, если бы меня вытряхнули на чужом заводе, ну хотя бы у Форда, Круппа, я сцепил бы зубы и стал бы драться. А тут? На своем заводе...

Инженер Александров резко повернулся и, подойдя к Николаю Кораблеву и к Ивану Ивановичу, глухо проговорил:

—Все — и строительство и завод — все надо передать в ваши руки. Так я думаю. Вы — как хотите. Но я буду это защищать в наркомате. И если понадобится, дойду до Совнаркома,— и обнял Лалыкина.— Ну, ничего. Ничего, голубчик. Поправимся. Все поправится,-— и по доброте своего сердца сказал то, что не следовало бы говорить: — Конечно, вам жену надо выписать: вас ведь теперь надо отпаривать. Она у вас где? В Москве?

Лалыкин еще больше осунулся.

—Там... жена... По ту сторону... с дочкой. Может, и в живых уже нет.

«А у него то же, что и у меня».— подумал Николай Кораблев, и с этой минуты Лалыкин стал ему как-то еще родней.

8

Николай Кораблев все время находился в состоянии мучительного ожидания. Когда он шел с работы на квартиру, то ощутимо представлял себе, что там, на столе, лежит телеграмма или письмо от Татьяны... и, подходя к домику, он начинал радостно улыбаться, затем крупным шагом вбегал в комнату, смотрел... и сразу, непомерно устав, садился в кресло.

—Нету. Нету,— зная, что он ищет глазами на столе, говорила Надя, и губы у нее дрожали.

Вот и сегодня, распростившись с Александровым, непомерно устав за эти дни, он направился к себе на квартиру, намереваясь хоть часок отдохнуть... и то же чувство радостной надежды снова вспыхнуло в нем. И он, не желая спугнуть это радостное ожидание, шел к домику намеренно медленным шагом. А подойдя к крыльцу, взял в уголке березовый веник и стал так же медленно сбивать с бурок сухой, серебристый на солнце снег. Ударив раз, он остановился, забыв, о чем думал, и тут же вспомнил.

«Ах, да-да. Этот Александров... В сущности, он чудесный человек. Но ему поручили в наркомате: «Не вмешиваться, а выяснить». Вот он и не вмешивается, а выясняет. А ведь как хорошо-то — буран победили! Да. Да. Этот Рукавишников... Удивительно! Ведь был же доволен, что станки разгрузили, рабочих накормили, одели... а тут, на заседании, нате-ка вам!» — Он еще раз ударил веником по бурке и через согнутую руку посмотрел вдаль на гору Ай-Тулак. Она вся серебрилась на солнце — могучая, сильная, уходя высокой верхушкой в голубое небо.— «Чем виноват Рукавишников? Ему поручили завод, а завод для него тяжел, как вот эта гора... А как все-таки чудесно жить на земле. И эта война... Если бы не она, как бы мы замечательно жили!» Николай Кораблев махнул веником по второй бурке и тут же почувствовал, как кто-то чем-то тупым ударил его по голове. Падая, совсем еще не понимая, почему его руки воткнулись в сугроб, он вскинул было правую руку, вцепился в доску крыльца, но рука непослушно скользнула и снова сунулась в снег. И только тут, как-то туманно, он что-то понял. Понял и вскрикнул:

—Таня! Танюша! Да помоги же!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Приближалась весна...

Снега в полях посинели, зарозовели леса, наливаясь жизненными соками. Но зима еще держалась крепко: прилетели было первые птицы весны — грачи, но, пошатавшись несколько дней по унавоженным дорогам, вдруг поднялись и улетели куда-то южней.

После их отлета в Ливнях стало еще тоскливей: грачи принесли с собой какую-то надежду. Какую? Жители даже сами не знали. Но то, что грачи заковыляли по дорогам, кланяясь на обе стороны, обрадовало ливнянцев, а тут снова всеми овладело чувство бездомности... Странно это было. Ведь в Ливнях как будто ничего не изменилось. Ганс Кох даже не разогнал колхоз, не тронул и сельский совет, только во главе совета поставил старосту Митьку Мамина. Он ничего не тронул. Даже не сменил директора школы, однорукого учителя Чебурашкина. Одно только существенное сделал Ганс Кох — отобрал у всех коров, овец, свиней, вырвал из семей трудоспособных... И люди за двести граммов хлеба с утра и до позднего вечера долбили мерзлую землю, обнося село противотанковым рвом.

— Сатанинская линия: большую могилку роют,— загадочно произносил Ермолай Агапов и вместе со всеми долбил мерзлую землю.