Unknown

Татьяна вошла. Солдат вытянулся, намереваясь доложить о ее поступке. Ганс Кох, не отнимая рук из-за спины, шагнул к ней. Она побледнела.

«Да, сейчас конец»,— решила она, и смертельный ужас охватил ее всю. Но она вдруг неожиданно улыбнулась, затем лицо ее перекосилось в гневе, и она, прежде чем Ганс Кох успел вымолвить хотя бы слово, строго произнесла:

—Почему? Почему ваш солдат не дает мне зарисовать того, кто лежит там на дороге? Разве я, доступная бывать в вашей комнате, недоступная бывать там? — и тут же подумала: «Что за нелепое слово я произношу — «доступная»?

Тогда Ганс Кох всю свою злобу обрушил на солдата.

—Ведь ты знаешь, что она живет здесь... она... А ну, пошел вон,— и, взяв Татьяну под руку, он подвел ее к столу, говоря: — Это поощряется. Это, наоборот, поощряется. Вы рисуйте, а потом это продадим... Берлин. Большие марки. Я вам могу показать целый капиталь,— он пошарил в кармане, достал ключи, нанизанные на серебряное колечко, затем подошел к чемоданам. Чемоданы стояли в углу, один на другом — горкой. Сняв верхний, он осторожно поставил его, затем снял второй, третий, четвертый; пятый чемодан он открыл и вынул оттуда альбом, аккуратно завернутый в пергаментную бумагу. Развернув и положив альбом на стол, он, весь расцветая, как торгаш старинными вещами, проговорил, путая русские и немецкие слова: — Подивитесь, тут целый капиталь.

На первой странице были изображены виселицы и люди, повешенные на перекладинах. Это были не просто случайные снимки. Нет. Тут был заснят весь процесс. Вот человеку объявляют, что он будет повешен. Вот связывают ему руки. Вот его подвели к виселице. Вот его вздернули.

Ганс Кох уверенно произносил, тыча пальцем в ту или иную фотокарточку:

—Триста марок. Наверняка. Четыреста марок. Наверняка. Но это не уникум. Вот тут есть уникум,— дрожащими пальцами он перелистал альбом и показал «уникум»: женщину отрывают от детей, вот ее ведут на допрос, вот она идет с допроса, вот два солдата стаскивают с нее кофточку... и вот она уже лежит с вырезанной правой грудью... Закинув голову, она широко открыла рот, и по всему этому видно, как страшно она кричит...— Это... это... это уникум — редкость,— захлебываясь, произносит Ганс Кох.— Это уникум... Это десять — двадцать тысяч марок. Ого! И это вот есть уникум. Этот нож,— он вынул из стола финку и, показывая ее Татьяне, продолжал: — Этим ножом вырезали язык старику. Ого!

«Убить! Убить! Убить!» — стучало в голове у Татьяны, и она, улыбаясь губами, боясь, что улыбка у нее фальшивая и выдает ее, торопливо проговорила: — Знаете что, я на вашем месте не подвешивала бы людей за руки. Это ни к чему хорошему не приведет: население обозлится на вас. Ведь собаку вашу уже отравили. И вы прекратите это... и надо тоньше.

—Это верно. Благодарю. Надо тоньше,— неожиданно согласился он.

—А хотите, я вам помогу,— и Татьяна снова побледнела, глядя в расширенные, вопросительные глаза Ганса Коха.— Я узнаю, кто против вас, кто убил вашего старосту. Я все узнаю. Только не мешайте мне.

—О-о-о! — воскликнул он, понимая, что она идет к нему, и в знак согласия отвесил большой поклон.

А Татьяна заспешила:

—Только еще... еще... дайте мне этот нож, ведь я не вооружена... и на меня могут напасть.

Ганс Кох, взяв в руки нож и глядя на него, несколько секунд колебался. Татьяне показалось, что он догадывается, зачем она просит нож... и она даже отступила на шаг. Ганс Кох еще несколько секунд вертел в руках нож.

—Если бы видели... если бы были свидетели, тогда этот нож был бы невероятный уникум. Но свидетелей не было,— как бы рассуждая о ценности ножа, проговорил Ганс Кох и, подавая его Татьяне, добавил: — Возьмите... в знак нашей дружбы,— и крикнул: — Пауль!

В комнату вошел Пауль Леблан — рыжий, веснушчатый и губастый парень. Этот рыжий, губастый парень появился на селе почти в тот самый день, когда вернулся от партизан Ермолай Агапов. И теперь он выполнял при Гансе Кохе роль денщика: убирал за ним постель, чистил сапоги, подавал обед и всегда ходил за своим начальником — вялый, медлительный, похожий на дворовую собачонку, которая всегда кусает молча.

—Пауль,— сказал Ганс Кох.— Мы прекращаем музыку... и поди скажи солдату Генриху, чтобы он неотлучно следил за хатой Ермолая Агапова.

А к вечеру, увидав опущенные глаза ливнинцев, Ганс Кох сгел всех солдат в избу Савелия Ракова, назначив последнего старостой, на что тот сразу согласился.

Поселившись в домике Савелия, выставив в дверях два пулемета, солдаты потребовали «водька». И Савелий, этот бородатый, сильный старик, стал то и дело с мешком бегать на склад, таская водку, мясо, откармливая немцев, как на убой. Когда он, возбужденный и потный, перебегал улицу, неся что-нибудь в мешке, то все, кто встречался с ним, отворачивались, и только один — учитель Чебурашкин, его крестник,— всякий раз говорил:

—Служишь?

—А чего же? — дерзко отвечал тот.— Всяк свою шкуру спасает.

—Так ты сегодня рюмочкой помяни Митьку Мамина.

—Помяну. Помяну, крестничек,— так же дерзко кидал Савелий.