Унтовое войско

Часами есаул лежал в лодке, укрытый шинелями, и не мог согреться. От спирта отказался, его рвало. Крупные капли пота стекали, по исхудавшему, заросшему щетиной лицу.

Скрипели уключины, лодку качало на волнах, на зыби, она попадала в черную коловерть воронки, а Крюкин ничего не видел и не слышал, только все просил горячего чая и спрашивал, далеко ли плыть до Усть-Стрелочного караула.

Убугун приготовил для есаула настой из трав, но тот пить отказался.

— Мне поможет хина, а хины нет, — проговорил он.

Умер он на рассвете, когда казаки собирались покинуть приютивший их на ночь островок. Вырыли есаулу могилу, освободили от груза небольшую лодку и положили в нее тело умершего. Сверху закрыли тальниковыми прутьями, перевязали веревками и опустили гроб-лодку в могилу.

Вся сотня плакала и никто не скрывал слез. Ванюшке Кудеярову до того было жалко есаула, что он давился от подступивших к горлу рыданий.

Казаки вспоминали, как Крюкина чуть ли не расстрелял Муравьев, поражались судьбе, выпавшей на долю несчастного есаула. Надо же… Стоял у позорного столба, смотрел в черные зрачки наведенных на него стволов. Уцелел. По чистой случайности. Поспела до роковой команды жена генерала, упросила мужа помиловать Крюкина. Тот помиловал. А все напрасно. Смерть, та самая, что холодом веяла из ямы, выкопанной на опушке леса, неподалеку от Мариинского поста, та самая, что притаилась в стволах наведенных на есаула штуцеров, та самая, что готова была вот-вот сорваться с языка урядника в коротком слове «пли», эта смерть не ушла далеко от Крюкина. Чем-то он ей полюбился. Никто ничего не знал, не подозревал, а она неслышно, невидимо бродила за ним и ждала своего часа. Не посмотрела косая, что у Крюкина малые братья и сестры, больной чахоткой отец, что его ждет не дождется красивая невеста, не приняла во внимание, что единожды она, косая, уже прикасалась к нему холодным немым дыханием, что повторно-то незачем спешить к человеку…

Все это потрясло казаков. Многие приуныли, словно придавленные каким-то неотвратимым роком.

Заболел Убугун. Его трясла лихорадка. Он лежал целыми днями, укрытый шинелями.

На остановке каравана к нему приходил Кудеяров, смотрел, вздыхал. Что скажешь?

Убугун слабо улыбался:

— Паровую машину знаю… как свои пять пальцев, а на заводе мне быть не суждено, котел клепать не суждено.

— Ничего, — утешал его Кудеяров. — Доберемся до Шилки…

Убугун разглядывал свои тонкие грязные пальцы с длинными ногтями, опять слабо улыбался.

— Если бурят умирает, то ногти радуются. По ночам я слышу, как они переговариваются между собой под шинелью. Один ноготь говорит: «Теперь наш хозяин не будет нас обрезать». Другой ноготь в ответ радуется: «Станем расти свободно». А волосы сильно печалятся: «Теперь наш хозяин не будет нас гладить и чесать».

Кудеяров думал о том, что люди перед смертью совсем не похожи на людей, у которых впереди целая жизнь. Вон Убугун впадает в детство, говорит зачем-то о ногтях, о волосах… Надо бы говорить о том, как выжить.

Позади осталось около двух тысяч верст пути. Будет ли конец этой водной пустыне? Казаки изнурились, обессилели. После Крюкина в сотне умерло от горячки несколько человек.

От устья Зеи поход стал еще тяжелее. Течение реки усилилось, дни укоротились. Истекал сентябрь…

Переходы между постами очень разнились. При дальних расстояниях продуктов не хватало. В Кумаре казаки получили питание на десять дней, а до поста в Кутоманде добирались без малого три недели. Не было ни жарева, ни варева.

На реке появилась шуга. По утрам казаки разбивали ледяные забереги.

Вскоре сотню застиг лед, и лодки остановились, плыть дальше невозможно. Казаки затащили лодки на берег острова. Из тальниковых веток соорудили шалаши и прожили в них с полмесяца, ожидая полного рекостава. Лодки разбирали и делали из них санки.

Как только на Амуре окреп лед, сотня на санях тронулась в путь. А вокруг уже вовсю хозяйничала зима. Выпал глубокий снег. Завыли метели. Загуляли вьюги.

В сотне, с которой шел Ванюшка Кудеяров, проводили на вечный покой чуть ли не каждого четвертого. Казаки выбивались из сил за короткий зимний день. Санного пути на реке нет. Те, кто находился в авангарде отряда, проваливались в снег выше колен. В одни сани впрягались ввосьмером, а то и вдесятером.

Вдали, ближе к крутому китайскому берегу, что-то зачернело.

— Никак изба, ваше благородие, — проговорил Кудеяров, показывая хорунжему на крутояр. — Не то деревья… не то изба…

— На льду какая же изба?

В санях завозился Убугун, пытаясь подняться.

— Чего тебе? — Кудеяров наклонился над больным. Здесь баржа должна быть, — прошептал Убугун. — При мне… Села на мель… при мне… С мукой. Да там вроде деревья. И только. Сходи туда… посмотри. Весной села на мель. С мукой, сухарями.

Кудеяров обратился к хорунжему:

— Больной Абашеев сказывает, что с весны тут напоролась на мель баржа с хлебом. Может, ее зима и прихватила. Просит поискать, ваше благородие. Можа, там и жратва в целости-сохранности?

Хорунжий приказал: