Ур, сын Шама

Другое тревожит Шамнилсина. Еще в первую ночь Кааданнатум, жена, поведала ему, что Шудурги, младший сын Хозяина воды, противился воле отца, требовал, чтобы тот отдал Кааданнатум в жены ему, Шудурги. А у самого уже есть три жены. Так нет, четвертую ему подавай. Конечно, Кааданнатум красивая, нос у нее не такой длинный, как у жен Шудурги, брови — черными полумесяцами, а глаза — каждый величиной с кулак. Что из того, что нет у нее серебряной ленты на голове и золотых серег и дорогих ожерелий? Она и без них красива. Но ему, Шамнилсину, не нравится, когда Шудурги пялит на нее свои рыжие глазки. И, по правде, он побаивается младшего сына Хозяина за его свирепый нрав.

Миновали пальмовую рощу. Теперь тропа углубилась в густые тростниковые заросли, и сразу стало и холодно и темновато. Пастухи надели плащи, Шамнилсин тоже накинул на загорелые плечи свой потертый войлочный плащ и заколол у правого плеча заколкой — крючком из обожженной глины.

Сумрачно было в лесу. Скорее, скорее бы выйти к Реке. Возгласы погонщиков, овечье меканье и рыдающие крики ослов разносились по лесу.

Стемнело, когда караван, обойдя пахучее болото, вышел наконец к берегу Реки. Стадо устремилось на водопой. Аданазир выбрал место для ночлега, приказал поставить себе шатер из черной козьей шерсти. Пастухи разожгли костер, сняли с ослов вьюки с дорожными припасами — ячменными лепешками, кислым молоком, овечьим сыром. Двух овец Аданазир велел зарезать и зажарить. Не поздоровилось бы ему, если б узнал об этом Хозяин воды, не терпевший воровства. А разве не воровство это — своевольно уменьшать стадо Хозяина? Аданазир ведет себя так, будто стадо уже принадлежит ему.

Так думал Шамнилсин, а руки его между тем быстро делали при свете костра привычную работу — свежевали овечью тушку. Свежевал Шамнилсин, а сам все поглядывал на Реку, на красные отсветы костра на широкой воде. Вот она, значит, какая — Река, дающая жизнь долине. До сих пор он видел бегущую воду только в узких ложах каналов. Могуч, могуч Эа, бог воды, если сумел исторгнуть из земли такой поток…

Луна была не полная, и поэтому Шамнилсин тянулся к ней и подпрыгивал недолго.

— Как я не могу дотянуться до тебя, так пусть мои враги не дотянутся до меня, до моего дома, до моей женщины.

Он произнес заклинание и опять вспомнил про Шудурги, чтоб змея его ужалила.

Спали, прижавшись друг к другу, овцы. А люди, накормив собак, сидели вокруг огня, ели жареное мясо, лепешки и сыр, запивали водой из кожаных бурдюков. Говорили пастухи о Городе, о тамошних базарах, о том, что рано в этом году начались дожди и Река сильно вздулась, о кочевниках с Севера, которые все чаще проникают в долину и нападают на людей и стада.

Потом разделили стражи, и те, кому выпало спать, тут же и улеглись на траве, завернувшись в плащи.

А Шамнилсину выпало сторожить до середины ночи. Кто моложе, тем всегда выпадает самая плохая стража, когда особенно хочется спать.

Он сидел, сонно моргая, подкидывал в огонь нарубленного с избытком тростнику, таращил глаза в окружающую темень. Луна была красная, к дождю, и верно, заморосил мелкий дождь, а луна уплыла в тучи. Слипались глаза у Шамнилсина. Чудилось сквозь дремоту, будто на берег в том его месте, где отступили заросли, тихо опускается Зу — бог тьмы и бурь, покровитель разбойных людей. Шамнилсин встрепенулся. Что-то слабо светилось в той стороне. Да нет, это река отсвечивает. Если бы злой бог Зу махнул крылом, взвыл бы ветер, началась буря.

Нет, все спокойно.

— А-на-на-а-а! — донесся окрик пастуха, сторожащего у костра на другом конце лагеря.

— А-на-на-а! — откликнулся Шамнилсин.

Чтобы не заснуть, он развязал свой кожаный мешок, нащупал фигурки, вылепленные искусником-отцом, опять стал соображать, удастся ли выменять их на браслет. Там же в мешке, на дне, лежали камни, припасенные для пращи.

Дождь припустил и перестал. Выплыла из-за туч луна. И уже недолго оставалось ждать до середины ночи, когда можно будет разбудить новую стражу, как вдруг из тростниковых зарослей донесся шум. Уж не кабаны ли идут, ломая твердые стебли, на водопой? Или, чего доброго, львы?

Шамнилсин проворно вскочил, прислушался. Тихо… Вот опять! Будто голос человечий раздался… Залаяли собаки…

— Вставайте, лю-уди! — заорал Шамнилсин не своим голосом.

Ругаясь спросонок, вскакивали пастухи, хватались за луки и пращи. А уже из прибрежных зарослей бежали к лагерю люди с копьями, с луками… кто полуголый, кто в белой развевающейся одежде… бородатые все, головы повязаны до бровей…

Ну, надо отбиваться. Шамнилсин размотал тонкие ремешки с лоскутом мягкой овечьей кожи, выхватил из мешка камень. Приметил разбойника, бегущего с наставленным копьем прямо на него. Раскрутил над головой пращу, отпустил боевой конец…

Боги свидетели, он услышал, как стукнул камень о голову! Твердая у разбойника голова! Хрипло вскрикнул он, упал на бегу. Шамнилсина охватило боевое возбуждение. Он закричал, радуясь своей меткости, вложил в пращу новый камень. Просвистела совсем близко стрела. Верно говорят старые люди: если слышишь пение стрелы, значит, она пролетела мимо.