Ураган

Эмир Музаффар бухарский был сверстником Дониша. Его крупная, тяжелая фигура выделялась на фоне занавесей, струящихся китайскими и индийскими шелками. На нем было парадное шахское облачение, сверкающее золотым шитьем и драгоценностями. За чеканный золотой пояс было заткнуто драгоценное оружие тончайшей работы знаменитых мастеров. Он держал в горсти свою остроконечную холеную бороду, время от времени задумчиво поглаживая ее.

Дониш низко поклонился властителю, потом собравшимся членам меджлиса и передал им салям[28] от русского царя. Среди собравшихся на меджлис глухо пронеслось ответное приветствие: «Офарин!» («Слава ему!»). Эмир пригласил послов к своему столу, а Донишу было предложено место у самого трона, на бархатных подушках, положенных поверх атласных покрывал.

Слуги стали разносить угощения. Пир был шумный и долгий, но Дониш, всегда равнодушный к еде, чтобы не обидеть эмира, лишь прикасался к утонченным яствам. Он сидел молчаливый и даже угрюмый.

Но вот эмир обратился к своему послу:

— Мой дорогой Махдум, мы жаждем выслушать ваш рассказ о далекой стране урусов.

Дониш снова поклонился эмиру и меджлису и медленно, пытливо обвел взглядом собравшихся.

Он увидел глаза, полные злобы и зависти, нацеленные прямо ему в сердце. Эти глаза будто громко кричали о том, что Дониш безбожник, вернувшийся на родину, быть может, лазутчик русских. И зачем только властитель принимает его с таким почетом, зачем посадил так близко к трону? О, если бы только была наша воля! С каким наслаждением мы бы прокляли тебя, побили камнями и изгнали навсегда во имя аллаха!

Все эти мысли Дониш прочел в глазах вельмож. Но сердце его не дрогнуло, и он лишь презрительно усмехнулся, сказав про себя: «Это все суета!»

Он увидел среди устремленных на него взоров и другие глаза, глаза друзей. Они были подобны цветкам наргиса[29]

, что по утрам, пробуждаясь, тянутся к солнцу, раскрывая ему навстречу свои чашечки. Дониш улыбнулся этим глазам и повел свою речь легко и плавно, как течет вода в анхоре[30].

Перед воображением слушателей встали дворцы Санкт-Петербурга и других городов, чудеса далекой и могущественной страны урусов.

— Город стоит на воде, — рассказывал Дониш, — много-много воды, а где вода — там жизнь! Там течет большая река живой воды, родная сестра нашей Джайхун[31], у нее много каналов, и все они собираются под ее крыло, словно орлята под крыло орлицы. Волны уносятся вдаль так плавно и величественно, как ковер-самолет, и на них толпятся суда под разноцветными флагами. На берегу стоят здания неизреченной красоты, и они смотрятся в волшебные зеркала каналов, как ханские жены в свои серебряные полированные зеркальца.

В этом городе есть зрелища, каких не увидишь у нас никогда. На арене, перед множеством зрителей, в лучах разноцветных солнц, прекрасные девушки джигитуют на спинах лихих скакунов, фокусники глотают обнаженные клинки, отважный юноша без оружия входит в клетку со львом, и царь пустыни ложится у ног его. Но прекраснее всего зрелище, называемое «балет». Чудесны танцовщицы, девушки с лебедиными крыльями; есть среди них Царевна-Лебедь, а когда все они собираются вместе, кажется, будто снежное облако упало на землю и закружилось серебряной метелью.

— И при виде всего этого, — говорил Дониш, — сердца наши взыграли от радости, и мы все кричали: «Офарин! Хвала урусским мастерам-умельцам, урусским мудрецам, зодчим и живописцам и всему народу, создавшему такую красоту!» Ибо все сокровища и все великолепие Санкт-Петербурга невозможно описать!

Не впервые повествовал он о великой северной столице и всякий раз вспоминал новое, о чем не успел рассказать раньше...

Дониш вдруг прервал речь. Какой-то укоризненный голос заговорил в его душе. Ведь он-то знает, что все сокровища и вся красота столицы урусов доступны только богатым и сильным, тем, кто стоит близко к трону царя. А простые люди лишены всего этого; их спины согнуты, и единственная их радость — молиться в храме урусскому богу Исо[32] и его матери Марьям[33].

В этот миг перед глазами Дониша снова возник образ старика дехканина, лежавшего под высохшим тутовым деревом и судорожно обнимавшего могилку внука... Стыд пронизал его душу, и язык окаменел. Спутники Дониша, став на колени у трона, подносили эмиру дары русского царя: золотую и серебряную утварь, меха, оружие.

Эмир дал знак своим слугам, и те принесли каждому из послов парчовые халаты.

Когда приближенные эмира хотели почтительно накинуть на плечи Донишу самый роскошный из всех халатов, шитый золотом и самоцветами, произошло неслыханное: Дониш молча отстранил дар. Все вокруг остолбенели, словно гром разразился среди ясного неба, а у эмира Музаффара зловеще сомкнулись брови.

— Моя голова выросла до самого неба, и сердце купается в лучах вашей милости, — спокойно сказал Дониш. — Но щедрость моего государя безгранична, и потому я осмеливаюсь молить его об иной награде.

— За верную службу нашему великому ханству я вознагражу вас всем, чего пожелает ваша душа. Просите, мой Махдум!

Дониш приложил руку к сердцу.