Ураган

Девушка высвободилась и побежала, но скоро остановилась и опустилась на землю. От усталости и волнения у нее подкашивались ноги.

В саду было тихо и сумеречно, как под водой. Трава, покрытая сухой пылью, не шевелилась. Зубчатые тени раскачивались над головой Зубайды, падали на лицо.

Хашим сел рядом, положил руку ей на плечо. Зубайда прильнула к его груди.

— Я очень плохая, правда? — сказала она, перебирая пуговицы его рубашки. — Я никогда не думала, что буду встречаться с женатым человеком.

— В раю все разрешено.

В это время послышалась песня. Зубайда прислушалась.

— Гульхайри! — узнала она. — Кажется, они уже возвращаются. Если спросят, почему отстали, что мы ответим? Что они могут подумать?

— Какое нам дело, о чем они подумают! — Хашим крепче прижал ее к себе. Руки его спустились с ее плеч, обвили талию. Его тянуло к этой девушке. А чем все это может кончиться — не в его правилах думать.

— Мне стыдно перед Махидиль-апа, — сказала тихо Зубайда. — Стыдно обманывать ее.

— Не расстраивайся.

— Как же не расстраиваться? Мы с ней как сестры. Я не могу смотреть ей в глаза.

— Перейди в барак, где живет Гульхайри.

— Вам легко говорить. Зачем я буду ее обижать? Потом я ей сама все объясню. Она поймет. Она умная.

Хашим усмехнулся, но промолчал, вспомнив недавний разговор с Махидиль.

Со стороны реки раздался крик. Зубайда вздрогнула и поднялась.

— Что-то случилось! Идемте скорей!

Они бегом пустились к реке.

Молодые люди вернулись с речной прогулки и решили искупаться. Никого не остановила холодная вода. Охали и все-таки купались. Резвились, как малые дети.

Надыр погнался за Кулахмедом, но, доплыв до середины реки, вернулся. Боязно стало.

Гульхайри, наблюдавшая за ними, вдруг потеряла из вида Надыра и закричала, всполошив всех. Ее крик и услышали Зубайда и Хашим.

— Надыр, Надыр... — твердила Гульхайри, серая от испуга.

— Вот же он! — сказал кто-то, повернув ее за плечо и указывая на Надыра, который на берегу обтирался полотенцем.

Прибежали Зубайда с Хашимом, но все кругом уже смеялись над Гульхайри.

Кусты барбариса — вот где можно отдохнуть после купания. Ягоды, красневшие на ветках, покачивались на ветру, источая аромат. Скрипели пески по ту сторону реки. Легкий ветерок стелился по земле, унося зной. Хорошо бы помолчать и подумать о своем. Но разве дадут? Алеша затеял с кем-то спор: что такое счастье? А точнее — только ли в любви счастье?

— Человек счастлив своим местом в обществе, — решительно заявил Алеша. — Потерял свое место — и конец. Несчастнее человека нет. Каждый человек должен заниматься своим любимым делом. Только в этом настоящее счастье. Я так думаю. А насчет любви... — он поморщился и, не найдя, что сказать, снова сел на своего конька: — Я в одной книге прочитал такие слова: «Наслаждения, как бы их много ни было на одну жизнь, — это еще не счастье. Это только мишура и пыль с крыльев того неуловимого призрака, за которым упорно гонятся люди... Труд есть единственно достойное человека счастье». Ясно?

— А по-моему, — отозвался кто-то, — главное — больше денег заработать. Вот это, я понимаю, счастье. Наслаждайся на всю катушку. Я кончил.

— И хорошо сделал, — сказал Надыр. — Погонишься за длинным рублем, угодишь в тюрьму.

— Я говорю о честных деньгах.

— Честные, нечестные... Деньги еще не все.

— Хватит философствовать! Давайте лучше поедим, — предложила одна из девушек. Наверное, всем после речной прогулки и купания хотелось есть, но никто не хотел подниматься. Разговор возобновился.

— По-моему, — сказал Музаффар, — если на душе у меня чисто, если я ясно вижу свой завтрашний день, я счастлив. А женюсь, и семья моя будет счастлива.

Кто-то спросил:

— А можно быть счастливым без любви?

— Нет. Без любви нельзя быть счастливым! — горячо воскликнула Гульхайри.

Кругом засмеялись.

— Что тут смешного? Я не за всех говорю. Это мое личное мнение.

— Жить только жизнью сердца — это эгоизм, — авторитетно заявил Алеша. — Вспомните слова Белинского: «Если бы цель нашей жизни состояла в достижении личного счастья, жизнь была бы мрачной пустыней, заваленной гробами и разбитыми сердцами... Есть для человека еще и великий мир. Это мир непрерывной работы, нескончаемого становления, мир вечной борьбы будущего с прошедшим...» Видите, оказывается, охи да вздохи не очень-то украшают нашу жизнь, — закончил он.

После этого заговорили все сразу. Кто-то вспомнил Николая Островского, а Махидиль — блокадный Ленинград.

— Я как-то читала... Лютая зима. Самые тяжелые годы войны. Еды нет. В день выдавали по сто двадцать пять граммов хлеба на человека. Один боец на передовой получил маленький пакетик из Ленинграда. В нем записка и три кусочка засохшего хлеба. В записке говорилось: «Дорогой соотечественник! Не отдай в руки фашистских варваров нашу родную землю! Марфа Андреева». Боец заплакал. Потом написал ответ. Письмо послал с одним из фронтовых корреспондентов, который разыскал и улицу, и дом. Марфы Андреевой уже не было в живых. Она умерла от голода... Вот это и называется пламенной любовью к Родине.

Все молчали.

— Таким людям надо ставить памятники, — тихо произнес кто-то.