Урал грозный

Приморский город, где он учился, был окружен. Его защищали моряки и население. Город пылал, снаряды разрывались на улицах и убивали стоявших в очередях женщин и детей. Гриша приносил газеты на передний край, он научился без страха видеть трупы и кровь. Однажды он пошел вместе с военными моряками в контратаку; его оглушило взрывом гранаты, и, потеряв сознание, он свалился в овраг. Когда пришел в себя, была ночь. Он увидел позади зарево — там был город, вокруг были враги. И Гриша решил пробираться на родину, в большое село, в Приднепровье. Он прошел около трехсот километров, шел ночами, очень страдал от голода. Селяне кормили его, указывали дорогу. Он шел ночью. Обходя города, шел лесами, опасаясь встреч с немцами. Все же два раза он с ними столкнулся. В первый раз патруль пропустил его,— он правильно назвал деревню, куда шел, и сказал, что его послали к тетке за солью. В другой раз он убежал от немцев и отлежался во ржи. Пули немецких автоматчиков с отвратительным свистом подсекали колосья, но не задели Гришу.

В родном селе Гриши действовал карательный отряд. Это были финны, и страшная слава о финнах-карателях разнеслась на сто верст. Гриша узнал, что его отца и мать сожгли заживо в хате, а шестилетнюю сестру Настю застрелили в садочке. Сделали так за то, что отец выписывал газету и иногда читал ее вслух односельчанам.

— Остался у меня старший брат, он кончил в Харькове институт и работал инженером на моторном заводе. Тогда я пошел в Харьков. Идти было очень трудно, ноги побил, покалечил; села кругом погорели — куска хлеба не достанешь. На счастье, нашел я в лесу мертвого немца и в сумке у него консервы и шоколад, а хлеба ни крошки. Около самого фронта (тогда сплошного фронта не было) залез я в водосток, в трубу,— уже холодно было ночами. На рассвете вдруг слышу: едут конники. Сердце у меня упало. А потом слышу — говорят по-нашему. Тут я аж заплясал и вылез из трубы. Сначала строго со мной говорили, потом казак-сержант сказал: «Да это ж пацан-ремесленник... Пусть себе идет». И пришел я в Харьков. Завод, где работал брат, эвакуировали. Опять пришлось идти до узловой станции, там я пристал к одному эшелону. Как раз тот завод, где я сейчас работаю. Взяли меня с собой и привезли аж сюда. Стал понемногу работать и вдруг от харьковчан узнаю, что работает на танковом брат мой, Костя Миронов. Нашел его, пришел к нему на квартиру. Он чуть с ума не сошел: «Ты, Гриша! Откуда появился?» Поплакали мы вместе над родителями, над сестричкой Настей.

Потом он говорит: «Ну, Гриша, теперь война, все работают, и тебе надо работать. Я тебя устрою на завод». А я отвечаю: «Не старайся, Костя, я сам устроился, работу себе нашел, и даже стахановец... Ну и все».

Мы молчали. Гриша смотрел на нас вопросительным, рассеянным взглядом. Вдруг он оживился, в его серых глазах блеснул огонек, Он метнулся в сторону и закричал на весь цех звонким мальчишеским голосом:

— Колька! Гляди, «Дуглас» летит!

Кузнецы

Какая бы ни была погода, за стенами кузницы — знойный июльский полдень или мороз и февральская вьюга,— кузница имеет свою, я бы сказал, тропическую, температуру. Жар остывающего металла, жар раскаленных поковок чувствуется уже при входе в кузнечный цех. В Европе нет кузницы, равной по своей мощности этой.

Когда работает тринадцатитонный молот, сотрясается весь цех. Удары этого молота чувствуешь за полкилометра в здании главного управления завода. Это землетрясение радует сердца танкоградцев. Кузница — важнейший центр завода. Если кузница работает по-стахановски — с полной нагрузкой работают и механические цехи, и в срок выходят на испытание новые машины.

Даже девятитонный молот, малютка по отношению к тринадцатитонному, производит внушительное впечатление в разгар работы. Это мощное сооружение, конечно, мало напоминает обыкновенный кузнечный молот в руках обыкновенного кузнеца. Когда механический девятитонный молот поднимается и опускается над раскаленным металлом, примериваясь для удара, он кажется разумным существом.

Однажды над городом бушевала снежная буря, злейший уральский буран. Люди шли, как слепые, цепляясь за стены домов, за обледенелые столбы и заборы. Именно в такую непогоду мы встретили человека, пересекающего заводской двор по направлению к кузнечному цеху. Он шел согнувшись, стараясь устоять на ногах, преодолевая яростные порывы ветра.

Звали этого человека Алексей Ершов, было ему за пятьдесят лет. Зимой прошлого года он приехал вместе с кировцами на Урал. В Ленинграде он перенес все тяжести осады. Он работал под бомбами вражеских самолетов, под артиллерийским обстрелом, но не покидал цеха,— он знал, что танки КВ прямо из ворот завода уходили на огневой рубеж.