Уроборос. Проклятие Поперечника

Наряды Петра тоже часто меняла — в основном это было что-то очень облегающее — но при этом она ни разу не оставила мне ни единого шанса увидеть хоть маленький участочек голого тела. Икры, голени, ступни всегда были скрыты и даже кисти рук облачены в перчатки, которые, впрочем, не могли полностью утаить тонкость и проворство длинных пальцев. Шея до подбородка прикрывалась платками и высокими воротниками. Оставалось лицо, целиком заполненное веснушчатыми письменами. Наверное, Петра с трудом сдерживала себя, чтобы не спрятать и его: впрочем, иногда я начинал сомневаться — уж не является ли маской то, что она предъявляет миру, как собственное лицо. Слишком какими-то нереальными казались все эти её веснушки.

Ускользающие линии невероятно гибкого тела, полностью скрытого под одеждой, лицо, похожее на маску ослепительной красоты, покрытую таинственными письменами, голос, от которого пробегали мурашки по телу — всё это, что, собственно, и составляло существо по имени Петра — непрестанно будоражило меня, даже в минуты, казалось бы, полного погружения в чтение книг, в размышления над увиденным за день, над составлением отчётов, в приготовление еды. Даже сон не становился избавлением — просыпаясь по утрам, я сразу понимал, что Петра укоренилась не только в моем разуме, заполнив большую его часть, но и пропитала собой всё моё тело — поэтому даже во сне я не был способен хоть ненадолго избавиться от неё.

С большим трудом преодолевал я неистребимую потребность постоянно видеть и слышать Петру — всё время хотелось немедленно всё бросить, ринуться в Библиотеку и дальше — туда, где обитала Петра, где она ходила, чем-то занималась, чтобы уже не отходить от неё ни на секунду, ловить каждое её слово, каждое её движение и непрерывно её лицезреть.

Прекрасно осознавая, что между мной и Петрой лежит примерно такая же разверстая пропасть, как между Микаэлой и мной — я не пытался с завидным упрямством, полным отчаянного безрассудства, преодолеть эту бездну, не перекидывал через неё хлипкие мостки, не наблюдал за тем, как они разрушаются, превращаясь в прах и оседая во мрак. Я старался не приближаться к краю пропасти — а если случалось, что мы с Петрой оказывались в пределах видимости, не показывал, как сильно хочу преодолеть бездну, разделяющую нас.

Путь, по которому шла Микаэла, никаким образом не мог привести к результату, которого она пыталась добиться, поэтому мне не хотелось повторять её ошибку, используя такие же, как она, методы. Я действовал иначе — всем своим видом демонстрировал Петре, что она мне неинтересна, как личность, что её голос и слова раздражают меня, что я стремлюсь к тому, чтобы как можно реже встречать её в Библиотеке и, уж тем более, не горю желанием посетить её участок и задержаться там хоть на минуту.

И я не терял надежды, что эта моя методика когда-нибудь приведёт к нужному результату — Петре надоест быть всегда отвергаемой мной и она, подобно Микаэле, сама захочет прийти ко мне и остаться со мной навсегда.

Тем временем, пока я всплывал на поверхность реальности, переполненный раздумьями о том, как мне завладеть вниманием Петры, Микаэла продолжала перекидывать мостки через пропасть, разделяющую нас с ней, в надежде когда-нибудь её преодолеть. Похоже, в попытках сблизиться со мной она решила придерживаться совершенно иной методике — противоположной той, которую использовал я.

Перед моими глазами вдруг предстали её икры, затянутые в нейлон, задние их части, пухлые и округлые. Микаэла, что-то вдохновенно вещая, стояла ко мне спиной, водя в воздухе руками. Я смотрел на её икры — они предстали передо мной в каком-то новом облике, как будто я — единственный зритель в зале, а они на сцене, выступают передо мной, показывают спектакль, которого я ещё никогда не видел. Занавес поднят, сцена ярко освещена прожекторами — актёр, вернее, актёры, их двое, плавно сужаются книзу, расширяются кверху. Шевелятся под нейлоном, то напрягаясь, то расслабляясь. Сами они не издают ни звука, не прыгают, не скачут, не танцуют — просто слегка двигаются и пошатываются, но это воспринимается мной, как самая изощрённая актёрская игра, как сложнейший, насыщенный внутренним смыслом, танец.

«Вот же странно! — думал я, наблюдая, как заворожённый, за икрами Микаэлы. — Сколько раз она поворачивалась ко мне спиной, и я получал возможность лицезреть заднюю часть её икр, наиболее пухлую. Бесчисленное количество! Но ещё никогда я не воспринимал их в таком отрыве от Микаэлы — как будто они два отдельно взятых актера, талантливых, даже можно сказать, гениальных, обладающих обворожительной наружностью, за игрой которых можно наблюдать вечно. Если они прямо сейчас куда-то пойдут, то я, как привязанный, последую за ними. Ничего не смогу с собой поделать…»