Уроборос. Проклятие Поперечника

— Никогда не мог понять, почему колодезные и родниковые воды, обладающие какой-то особой чистотой и студеностью, кажутся сладкими, словно в них растворён мёд, — подходя ко входу в сени, где его дожидался я, Курт рассуждал так вдохновенно, словно впереди его ждало ещё больше источников такого же вдохновения, в чём лично я очень сильно сомневался.

— Всё это лишь ваша личная иллюзия. Нет никакого мёда в колодезной воде, — постарался я разуверить Курта, хотя и сам замечал изредка, что вода из колодца кажется слегка сладковатой. — Его просто некому и незачем туда вмешивать.

— Ваша правда, но, согласитесь, что существуют такие чувства, от которых очень сложно отделаться, хотя и понимаешь, что они лишь обманывают… Что ж… Может быть, здесь всё такое… Начиная от колодезной воды и палисадника до этого чудесного домика и всего, что в нём находится… Давайте проверим…

Честно сказать, последние слова Курта меня слегка покоробили — даже ещё не зайдя в дом и не увидев того, что находится внутри, он уже сделал вывод, что это, скорее всего, вызовет в нём такое же иллюзорное чувство, как сладость колодезной воды. В этих словах Курта не было ничего обидного, но всё равно они оказали на меня такое неожиданное воздействие, что после них я решил немного поменять свои ближайшие планы. Сняв с плеч рюкзак, который всегда брал с собой, выходя из дома, достал из него связку ключей, отпер замок, открыл дверь в сени и жестом пригласил Курта войти.

Войдя без малейшего сомнения, он с интересом огляделся и вдруг запел, хотя пением этот совершенно немузыкальный речитатив нельзя было назвать даже с большой натяжкой:

— Ах, вы, сени, мои сени, сени новые мои, сени новые кленовые, решетчатые…

Замолчал, оглянулся, улыбаясь, словно проверяя, понравилось ли мне его пение.

— Наверняка, вам доводилось слышать эту прелестную песню. Народную, плясовую, шуточную… Рассказ в ней ведется от лица юной девушки: не позволено ей в этих новых кленовых сенях находиться вместе с парнем, в которого она влюблена… Парнишку зовут Ваней… И, судя по всему, он очень привлекательный… По профессии Ваня пивовар и винокур, то есть производитель спиртных напитков… Он заманивает прогуливающихся по деревне юных девиц к себе в дом: «Вы пожалуйте, девицы, на поварню на мою. На моей ли, на поварне пиво пьяно на ходу. На моей ли, на поварне пиво пьяно на ходу, пиво пьяно на ходу, и на сладком на меду». Там Ваня подпаивает и смущает девушек… Главная героиня, понятное дело, влюбляется в него… Но у неё немилостивый, грозный батюшка, который не пускает вечерами её гулять с Ваней по деревне… Вот и вынуждена она сидеть в сенях, как в тюрьме, одна и петь песню, чтобы хоть как-то себя развлечь.

Народную песню, содержание которой так живо пересказал Курт в моих сенях, приведя цитаты, я помнил только по первой строчке — слышал когда-то давным-давно неизвестно где. И для меня стало целым откровением узнать, о чём в ней идет речь. Поэтому я даже слегка опешил и не мог сдвинуться с места.

— За веселой разухабистостью этой песни стоит горькая правда, — продолжал рассуждать Курт. — Не зря строгий отец хочет уберечь любимую дочку от искусителя-пивовара. Другой судьбы он хочет для неё — более богатой, трезвой и радостной. Но увы… Бабочка летит на огонь, кролик, как завороженный смотрит в пасть удава… Не придут сваты, не будет свадебного пира и счастливого конца — слишком велико внутреннее напряжение. Птичка навсегда выпорхнет из клетки, повеселится, полетает на свободе немного, а потом, почти наверняка, сгинет где-нибудь, и никто даже не всплакнет о ней. Новые кленовые сени состарятся и поникнут, строгий отец сопьется и умрет в одиночестве, а дом будет стоять с выбитыми окнами, из последних сил цепляясь за остов печи, заваливаясь набок, пока совсем не исчезнет в земле, а над ним не поднимутся вековые деревья…

Очень грустную картину развернул перед моими глазами Курт — мне даже показалось, что в моём доме действительно когда-то жила юная девица со строгим папашей, но потом она сбежала с молодым любовником, а папаша спился с горя и помер. Труп его вынесли Помощники, закопали в саду, дом прибрали и подготовили для нового жильца, которым стал я. Даже дохнуло чем-то забытым, чем-то мне чужим, но приятным — может быть, девичьим запахом, который Дом хранил в каком-нибудь тёмном углу, как дорогую память, но тут, услышав грустный рассказ, решил его через распахнутую дверь выдохнуть, выпустить на свободу.

Курт сделал пару шагов по сеням и снова остановился — теперь напротив тяжёлой дубовой двери в дом.