Усадьба леди Анны

— Ой-ой… Это, госпожа, вуаль из конского волоса. Лицо прикрывать. От такой, сказывают, болячки на коже бывают — больно она грубая, кожу натирает. Это ее днем под плат нужно пристроить и так ходить. Ну, вместо краски, чтобы никто лицо обнаженным неувидел. Я этакую и видела только два раза в жизни, еще когда с мужем жила. Район то не из богатых у нас был — пояснила служанка. — Высокородные-то не часто там появлялись. Приезжая какая-то дама в нашем храме молилась вот в этакой вот штуке. Три дня, сказывают, появлялась. Я на второй и третий день бегала посмотреть, а потом она больше не приходила. Тетки наши долго шушукались и обсуждали — видать, нагрешила сильно, что ей такая ептимья вышла. Раз запретил ей священник ейный лицо красить — значится, сильно нагрешила. — уверенно закончила горничная.

Воды ей Бертина раздобыла и даже принесла кусок мягкого серого хлеба, довольно пояснив:

— У сестры в трапезной выпросила. Вы кушайте, кушайте, госпожа. Силы-то понадобятся обязательно. Странно только, что и не покормили вас. Фрейлинам-то вон даже мясо сделали на ужин.

— Откуда ты знаешь?

— Так я Талине помогала одежду убирать. И вашу туда снесла, припрятала. Комната ихняя очень большая, светлая. Там в половине — ваши вещи сложены и ихнее добро всякое, и сундуки с приданым. Там и стол для еды стоит. На кухне сказывали, что им велено как матери аббатисе готовить. С её стола и будут кормить.

Укладываясь на жесткий тюфяк Анна думала о том, как же ей повезло с Бертиной.

Глава 14

Утром, проснувшись довольно рано, Анна размышляла обо всем, что произошло вчера. Разумеется, что такое «злой и добрый полицейский» она прекрасно знала. Более того, понимала, что без разрешения матери аббатисы сестра Аресина не посмела бы вести себя с маркизой столь непочтительно.

Аресина показала, что жизнь в монастыре вполне возможно превратить в ад. Значит, сегодня настоятельница в красках распишет ей местный рай. И обозначит цену. Судя по всему, цена будет велика, иначе аббатиса не устроила бы это показательное выступление. Анна была уверена, что без разрешения этой старухи в монастыре даже муха не пролетит. Оставалось только ждать приглашения.

Прибежала запыхавшаяся Бертина, принесла теплую воду, проводила до туалета, отвела в трапезную. Там, чуть помявшись, спросила:

— Госпожа маркиза, а дозвольте, пойду я уже работать?

— Тебя же отпустили помочь мне?

— Да вроде бы как и отпустили. Только работы на день выложили гору целую. А сестра старшая сказала, что кто до вечернего звона не поспеет, тот без ужина останется.

— Понятно. Ступай, Бертина.

— Ой, дай вам бог здоровья и счастья, госпожа!

Горничная торопливо ушла, а Анна осталась лениво ковырять вязкую холодную кашу в трапезной. Низкий сводчатый потолок, отсутствие окон, у окна раздачи стопки чистых глиняных мисок и деревянные ложки торчат из горшка со сколом. Длинные столы совсем не казались чистыми. Чем-то напоминало старую школьную столовую из ее детства.

С десяток молчаливых женщин, каждая из которых молча смотрела в тарелку, шустро работали ложками. Овсяная каша и простая вода в грубой кружке.

Анна усмехнулась: видать, очень мать настоятельница заинтересована в том, чтобы согнуть маркизу. После завтрака вернулась в свою келью и еще подремала. Проснулась от густого медного звона, ворвавшегося в каждый уголок монастыря.

«Наверное, зовут на молитву, — Сообразила она. — Как там говорила Аресина: «До полудня придет отец Амбросио и проведет службу.» Пожалуй, стоит сходить.»

Белый плат она аккуратно надела, плотно пристегнув края булавкой, а вуаль, чуть подержав в руках, бросила на стол. Ткань как наждачка. Носить такое — сама себя изуродуешь.

По коридору торопливо шуршали длинными одеяниями сестры. Молодые и старые, красивые и не очень, но все молчаливые, глазами долу. Ничего не спрашивая, Анна последовала за этим плотным ручейком.

Коридор, еще один, поворот и две широкие ступени вверх, к распахнутым дверям.

Там, внутри, царила потрясающая красота, необыкновенная гармония света и цвета, резко контрастирующая с монотонным однообразием коридоров и убогостью кельи.

Центральный купол молельни, расписанный удивительными по сочности фресками, в центре имел огромное витражное окно. Сквозь цветные стекла столбом лился солнечный свет, окрашивая все вокруг. Густой мужской голос речитативом начал молитву и десятки монахинь синхронно опустились на колени, как бы подчеркивая свое смирение, свое преклонение перед этим царством света и красок.

У роскошных икон в широких золоченых окладах горели десятки тоненьких свечей. Пахло ладаном и воском. Этот яркий искусственный мир казался островком покоя и счастья, некой неведомой радости, которую надо заслужить.