Ушкуйники князя Дмитрия

– Отче! – едва не застонал Дмитрий. – Да ить среди них лучшие мои кмети были!

– Лучшие ли? – Алексий сурово взглянул на князя. – Мнится мне, что лучшие не забыли бы о воинском долге своем!

Князь опустил голову, а митрополит, возвыся голос, продолжил:

– Борьба с Ордою – дело святое, богоугодное. И кто презрел сию заповедь предков наших, кары достоин. Ибо сказано…

Владыка запнулся, припоминая.

– Сказано: «Проклят, кто дело Господне делает небрежно!» Не мне, грешному, судить и тем паче проклинать безлепо сгинувших. В руце божьей обретаются души их. И не Господь ли ниспослал ныне пораженье в стороне Наручатской, указуя нам грядущее? А грядущее наше – в единачестве всего языка русского. И ты, княже, промыслом божиим призван единачество то крепить, ободряя слабых, окорачивая злонравных, осаживая нетерпеливых. Возможешь содеять сие – сломишь Орду, ибо близок уже час великой битвы! Не возможешь – повторится Пьяна и раз, и другой, покуда не померкнет свет в родимой земле.

Укрепись духом, сыне, не дай створиться тому злу, не попусти ордынскому змию!

Митрополит умолк, передыхая.

«Нелегко уж и баять‑то святителю, яко прежде», – с болью подумал князь. Перемолчав, сказал со вздохом:

– Вельми тяжел крест мой, отче.

Митрополит кивнул, соглашаясь:

– Вестимо, тяжел. А не тяжелее, чем у любого из тех смердов – пахарей, для коих и тщишься ты скинуть с Руси татарское ярмо! Не о себе – о них допрежь должна быть господарская дума твоя! Прими в душу боль народа, и растворится в ней без остатка твоя боль, яко капля малая. В том исток грядущей победы!

Алексий опять умолк, часто и трудно дыша. Перемогая себя, договорил:

– Не узрю уже яз победы сей. И еще об одном скорблю, уходя с земли. Оставляю многотрудное дело свое без восприемника.

– А Сергий что ж? – осторожно вопросил Дмитрий.

Митрополит в ответ сожалеюще развел руками:

– Намедни баял яз с ним опять. Наотрез отказался старец от святительского сана. «Прости мя, – рек, – владыка, яко выше моея меры еже глаголеши, и сия во мне не обращеши никогда же».

Алексий сокрушенно качнул головою, повторил:

– Никогда же…

И, будто отринув горечь сожаления, митрополит продолжил раздумчиво:

– Не сразу постиг яз предназначение Сергия. Не в святительских покоях – на Маковце, в лесах радонежских истинное место великого молитвенника Руси! Из дебрей тех и слово его святое народу слышнее!

Помедлив, Алексий добавил:

– А все ж митрополитом свой русич должен стати. Если не Сергий, то кто ж?

Видя нетерпеливое движенье князя, владыка остановил его неспешною молвью:

– Знаю, о Митяе вопросить мыслишь. Люб он тебе. Книжен, велеречив. Удобен. Токмо удобство то мне не по нраву. Светской жизни, а не мнишеского жития вкусил сей человек. А не порадевши свой срок в иночестве, возможет ли стать Митяй твоею духовною опорой?

Алексий откинулся в кресле, устало прикрыл глаза. Но когда Дмитрий через минуту помыкнулся было встать, веки святителя дрогнули и открыли вдруг уже не тот, прежний, непреклонный, а добрый заботный отцовский взор.

– Верь, Митя, будет и на Орду Пьяна. Будет! Ты только верь.

…Прежним путем – палатами, лестницами, переходами – покидал владычные покои Дмитрий. Только шаг князя стал тверже, и резче означились морщины на высоком челе. За окнами разгорался день. Вереницею плыли над крышами облака. Шумел народ. И князь торопился туда – к неизбывным делам и заботам.

Часть 2

Битва

Глава 1

Над стороною Наручатской выла вьюга. Из дремучих зырянских лесов пригнала она в мордовскую землю изгонною ратью неисчислимые угрюмые тучи, чая врасплох застигнуть все живущее в здешнем краю, и злилась теперь, что не удалось свершить того, что не сгубила покуда никого нежданным своим нападеньем.

Может, станет добычею ей хоть избенка-невеличка, ставленная мало не к стволу могучего дуба? Старается вьюга, наметает сугробы круг избушки, воет злобно, будто сам свирепый Киямат созывает в лесную глухомань всех подвластных злых духов!

– Уходи, ненасытный Азырен, ищи добычу в иных местах! О мать дома Юрт-ава, мать огня Тол-ава, мать ветра Варма-ава, заклинаю вас: отведите глаза богу смерти от моего жилища! И вас заклинаю, милосердные Кастарго и Вецорго: донесите мою мольбу до ушей великого отца вашего Нишке-паза, создателя всего сущего. Вырвите из подземного царства молодому воину душу-лиль!

Трепещет от древних заклинаний пламя грубой свечи, трепещут и ресницы на изможденном лице:

– Ду-у-ня…

Не сразу возвращается лиль-душа в израненное тело. Но вот уже в глазах затлел слабый огонек жизни:

– Где я?

Глаза болящего на миг расширились от испуга, когда заметили вдруг заботно склонившееся к нему старушечье лицо с крючковатым носом и светлыми, будто выцветшими, глазками.

– Мое станово становище и бирюк в лесу не сыщет! Сюда и свертень не доскачет, и птица не долетит. При свече да при лучине живу себе без кручины! Годы годую и в ус не дую!

– А ты, баушка, бахарка знатная. Поначалу же страшней мне показалась.

– За ведьму, поди, принял?

– Был грех.

– А ты не винись. Вирь-авая, ведунья-знахарка. А от ведовства до колдовства – тропинка коротка.