Ушкуйники князя Дмитрия

Идет Орда на Русь, чтобы и нынешних, вельми гордых урусутов превратить в запечных тараканов, в трусливых затынников, покорно подставляющих выи под татарское ярмо. Шесть туменов непобедимой степной конницы вел на Москву мурза Бегич. Посреди Орды, в тумене Кастрюка, подвигалась неспешным шагом и дружина Поновляева. Взостренные Мишей на близкое освобожденье, ратники не роптали, ждали своего часу. А как тут утечь, когда кругом – ошуюю и одесную – татары да татары!

Да еще этот прихвостень вельяминовский – поп Григорий – навязался! Боярин перед походом Мишу еще нарочито наставлял:

– Как бы на рати дело не содеялось, а Григорий на Москве должен бысть!

Не иначе как с делом тайным, недобрым послан козлобородый попик на Русь!

«Ну, ужо будет тебе Москва! – Поновляев скосил глаза на трусившего обочь Григория. – А надо бы вызнать погоднее, с какою пакостью идет он за Оку».

Вечером, когда звезды жалостливо запоглядывали на досыти нахлебавшуюся пыли усталую рать, Миша зазвал попа в свой шатер. Из разузоренной сулеи налил, не жалея, береженого византийского вина, протянул с поклоном полный кубок. По судорожно заходившему на худой шее кадыку да по алчному блеску глаз Григория понял, что не ошибся. А чтоб до конца сломить поповскую нерешительность, сказал внушительно:

– Сию вологу и патриархи константинопольские вкушают.

Григорий, будто того и дожидаясь, больше чиниться не стал и, единым духом опружив кубок, вздохнул притворно:

– Ох, во грех ты ввел меня, сыне.

– За компанию и монах женился!

– Тьфу! Помилуй мя, господи. Что говоришь-то?

Будто и впрямь дозела огорчили попа вольные слова. Ан лукавит он! Хищным подрагиванием крючковатого носа да ненасытным блеском жадающих глаз выдает цепкую, как у натасканного охотничьего хорта, устремленностъ к заветной сулее. Вельми охоч до хмельного зелья оказался Григорий. Но ума до поры не терял. С сожаланьем глядя на пустеющую посудину, вымолвил заплетающимся языком:

– Пиво добро, да мало ведро.

– Да и все мы малы, – притворно вздохнул Поновляев, – что мы супротив воли больших людей сотворить можем?

– Яз могу! – попик икнул пьяно, подмигнул ернически. – Бывает, и цари преставляются невесть от чего. Смекай сам.

А чего тут и смекать-то? По душу князя Дмитрия послан, видать, сей проныра на Москву! Далее Поновляев, чтоб не вспугнуть проговорившегося попа, допытываться не стал. Но Степану Калике в тот же вечер наказал:

– Глаз не спускай со змия подколодного. Вельми хитер хмыстень злонравный!

Назавтра Мише и думать стало недосуг о виновато низящем похмельные глаза вельяминовском соглядатае. Подошло, подкатило наконец-то, ради чего привел он малую свою дружину на Русь. Изгонную рать в три тысячи сабель, а с нею и урусутских гулямов послал Бегич на Пронск. Марат-бей, началовавший татарским отрядом, сыто щурил глаза, покровительственно оглядывая Поновляева:

– Держись меня, храбрый богатур. Род наш – Кыят-Юркин – то род самого беклербека! Заслужишь – и тысячником-бинбаши содею тебя! Бегич хитер: дает ополониться родичу Мамая, чтоб не держал на него зла.

Мурза ощерился довольно:

– Знает, что делает. В Пронске ратников совсем мало. Коназ-баши Данил ушел с дружиною за Оку. Полонянники о том в одно говорят. Богатым сегодня станешь, Поновляй-юзбаши! Не грусти – скоро развеют печаль твою урусутские красавицы. Чаю, обретем мы здесь жемчужины несверленые и верблюдиц, другими не объезженных!

Марат хохотнул похотливо, сладко почмокал губами:

– Будут гурии те подобны чистому серебру, мягче шелка и свежее курдюка, а пупки их вместят полкувшина орехового масла!

Мурза оскалился весело, кивнул хмурому Поновляеву и подхлестнул скакуна. Глядя вслед татарину, Миша зло сплюнул, вздохнул. Не так все содеивалось, как хотелось, совсем не так! Придется, видно, лечь им сегодня в многострадальную рязанскую землю, где и так уж пяди нету, не окропленной русскою кровью. Не своих же волочить и грабить, убивая и насилуя! Миша усмехнулся горько, покачал головою, удивляясь самому себе.

«А ведь два лета тому я б по‑иному помыслил да и содеял такоже. Прости, господи, грехи мои. Днесь готов кровью их смыть!»

Перемолвив сам и через Калику с людьми, понял Миша, что думают они с ним в одно и ждать будут знака на последнюю смертную сечу.

День уже преломился к вечеру, когда татары с воем и визгом вырвались в поле, облавной дугою охватывая Пронск. Над его дубовыми стенами встречь степнякам заполошенно вызванивал колокол, будто на помощь зовя невесть кого. Откуда ей взяться-то, помощи, когда мутным половодьем ордынского нашествия захлестнуло всю рязанскую землю. Князь Данила, род которого из поколения в поколение боролся за вышнюю власть в ней, утек, видно, спасая казну и дружину, за Оку. Некому заступиться за второй после Переяславля град рязанский. Часть татар спешилась и под прикрытием лучников, головы не дающих высунуть из‑за заборол немногочисленным защитникам, начала хлопотливо приметывать к пряслам дубовой крепости бревна и доски. Потом останется оплеснуть те дрова земляным маслом, и… ничто уже не спасет обреченный град и его жителей.