Успех

Единственной опорой среди этих колебаний была картина «Иосиф и его братья». Гнев и насмешка, сквозившие в ней, ее внутренняя значительность, глубина темы при сдержанности формальных приемов потрясли Каспара Прекля до самых глубин существа. Разве можно свести такую живопись только к холсту и краскам? Что-то и обнадеживающее, и грозное было для Прекля в том, что автор картины, выставленной в музее на востоке России, сидит в нидертанхаузенской психиатрической больнице. Он должен повидать художника. Необходимо повидать его. Необходимо поговорить с ним. Куда ни ступишь, всюду осыпь или топь. А тут — твердая почва.

Каспар Прекль ехал по унылым местам. Разбитые, давно не чиненные дороги. Он потратил не одну неделю на переписку, пока наконец добился позволения посетить художника в Нидертанхаузене. И так велико было его нетерпение, что казалось — машина не движется, стоит на месте.

Когда этот беспокойный человек добрался до больницы, ему еще пришлось выдержать искус ожиданием. А пока он ждал, чтобы его отвели к художнику Ландхольцеру, им завладел старший ассистент доктор Дитценбрун, долговязый и разболтанный блондин лет сорока, с обветренным лицом, носом в мелких морщинках, срезанным подбородком, бугристым лбом и водянисто-голубыми щелками глаз. Врач подошел к нему и стал рассказывать о всякой всячине. О разных течениях в психиатрии, о границе, отделяющей гениальность от безумия, о докторе Гансе Принцхорне, который тогда считался самым знающим психиатром. В другое время Каспар Прекль слушал бы его с немалым интересом, но сегодня он приехал только, чтобы повидать художника Ландхольцера, замечательного человека, одного из немногих, в кого он верил. Психиатр продолжал трещать, что-то одобрял, над чем-то насмехался. Перебирал длинной, красной, в светлых волосках рукой толстую пачку бумаг, где, кроме всякой писанины — заключений врачей, отчетов о состоянии больного, отзывов начальства, — было и несколько рисунков пациента.

Доктор Дитценбрун, видимо, не слишком ценил картины душевнобольного Фрица Ойгена Бренделя, которые тот подписывал фамилией Ландхольцер. Что касается полотна «Иосиф и его братья», о нем болтливый доктор вообще не сказал ни слова.

Но о прошлом Ландхольцера Каспар Прекль все-таки кое-что узнал. Художнику уже исполнилось сорок семь лет, семья у него была состоятельная, родом из Бадена. Одно время он преподавал в высшей технической школе, имел звание приват-доцента, много работал над проблемой составления точных карт на основе аэрофотосъемки. В эти исследования вколотил уйму денег, все свое состояние, отказался от доцентуры, поступил чертежником в государственное железнодорожное управление, кое-как зарабатывал на жизнь. В годы войны сделал изобретение, которое, как он считал, должно было совершить переворот в области геодезических измерений, попытался взять на него патент. Но военные власти, ссылаясь на требования государственной безопасности, наложили на патент запрет, а приборы Бренделя-Ландхольцера реквизировали. Война кончилась, и он воспрянул духом, надеясь, что его изобретение будет теперь применено на практике. Но пока он добивался снятия запрета со своего патента, другие техники, использовав чертежи Бренделя, сконструировали новые приборы. За эти годы у многих была возможность ознакомиться с патентом — у офицеров, у военных чиновников. Он подал в суд. Дело тянулось несколько лет. Брендель попал в лапы к каким-то жуликам, запутался в сомнительных махинациях. Постепенно окружающие — сослуживцы, знакомые, начальство — стали замечать, что он болтает несуразности, что у него появились непонятные, нелепые причуды. Он пугал их внезапными и бурными вспышками ничем, казалось, не вызванного, необъяснимого раздражения. Ему предоставили годичный отпуск — Брендель провел его в полном одиночестве, жил первобытной жизнью в заброшенной лачуге. Тогда-то и была написана картина «Иосиф и его братья», но это врач обошел молчанием. Вернувшись, Брендель-Ландхольцер стал всем показывать весьма странную карикатуру, которую он именовал «Страшный суд». Художник изобразил, сохранив разительное сходство, начальника своего отдела и сослуживцев за непотребными, гнусными занятиями. Жертвы не подняли шума — они жалели беднягу. Тогда он стал рассылать им вызовы в суд, написанные причудливым слогом, где канцелярские обороты чередовались с поносными куплетами в фольклорном стиле. Кончилось тем, что однажды он вывесил на черной доске для служебных объявлений декларацию, в которой требовал, чтобы министры путей сообщения и юстиции вступили в открытую дискуссию с ним на тему о первородном грехе, патентном законодательстве и железнодорожном расписании. Тут уже всем стало ясно, что он повредился в уме.