Успех

— Ибо эти чувства доступны лишь тем, кто корнями врос в родную землю, — почти соболезнующим тоном произнес господин министр. И, обдав Гейера уничтожающим презрением, он посмотрел на депутата Винингера туповато-простодушным взглядом. Затем таким же взглядом, в котором сквозило и дружеское предостережение, поглядел на депутата Грунера.

— Величайшего уважения достоин седовласый ученый Каленеггер. Да, да, величайшего, — закончил он.

И все посмотрели в ту сторону, где сидел немощный старец. Депутат Винингер, слегка растрогавшись, смущенно кивнул. Депутат Амброс Грунер задумчиво бросил таксе министра Флаухера колбасную кожуру.

Внезапно Гейер ощутил полное свое одиночество. Каленеггер и его слон! Все они — реакционный министр, реакционный писатель и депутаты оппозиции, несмотря на свои политические расхождения, составляли единое целое, все четверо были кровными сынами Баварского плоскогорья, а он, адвокат-еврей, сидел среди них чужой, лишний, враждебный им. Он вдруг заметил, что его костюм испачкан и поношен, и ему стало не по себе. Он неловко поднялся и быстро вышел из зала. Из пивной по ту сторону площади доносились мощные звуки большого духового оркестра, с чувством исполнявшего старинную песню о зеленом Изаре и благообразном уюте. Глядя вслед Гейеру, удалявшемуся столь поспешно, точно он спасался бегством, кельнерша Ценци, хоть она и получила от него щедрые чаевые, подумала, что этот адвокат — препротивный тип и что вообще ему здесь не место. И заботливо подлила вина в стакан клюющему носом тайному советнику Каленеггеру.

Просторная контора Гейера, в которой обычно было полно снующих взад и вперед служащих и где неумолчно стучали пишущие машинки, сейчас, в этой воскресной тиши, казалась унылой и пустынной. Пахло бумагами, застоявшимся табачным дымом. Яркие солнечные лучи высвечивали каждую пылинку в голом помещении, светлыми бликами ложились на неубранный, усыпанный пеплом письменный стол. Гейер с тяжким вздохом достал объемистую рукопись, закурил сигару. Озаренный солнцем, Гейер казался стариком, на его тонкой, бледно-розовой коже особенно четко обозначились морщины. Он писал, фиксировал события, уточнял цифры и даты, подтверждал документами бесконечную цепь беззаконий, творимых на земле Баварии в исследуемый им период. Писал, курил, потом сигара потухла, а он все продолжал писать. Сухо, объективно, упорно, безнадежно.

10

Художник Алонсо Кано (1601–1667)

В это самое время Мартин Крюгер сидел в камере 134. Перед ним стояла на столе хорошая репродукция автопортрета испанского художника Алонсо Кано, хранящегося в Кадисском музее. Об этом автопортрете нетрудно было написать несколько броских фраз. Беспечный идеализм Алонсо Кано, его привлекательный талант, облегчавший ему работу настолько, что он из лени никогда не творил в полную меру своих возможностей, невесомая, пустая декоративность — было бы заманчиво показать, как все это отразилось в чертах выхоленного, изящного, очень выразительного лица. Но фразы выходили из-под пера Крюгера чересчур гладкими и легковесными. Автопортрет сковывал его, мешал ему сосредоточиться и найти в себе силы для серьезного суждения о художнике и его творчестве.

Тесная камера, освещенная яркими солнечными лучами, выглядела в тот день особенно голой и убогой. Мартин Крюгер вспомнил город Кадис на фоне моря — четкое, белое пятно в палящих лучах солнца. Он чувствовал себя совсем неплохо, но не было в нем окрыленности, душевного подъема. Стол, стул, откинутая койка, белая параша, и среди всего этого — изящное лицо художника Алонсо Капо, денди с холеной, белокурой бородкой на декоративном фоне цвета ржавчины. У Крюгера мелькнула мысль, что, собственно, безразлично, на каком фоне все происходит: на фоне ли серой камеры, на фоне живописного портрета или на фоне безликих фраз, которые он сейчас пишет.

В камеру впустили Каспара Прекля. Молодой инженер бросил неодобрительный взгляд на автопортрет художника, его глубоко запавшие глаза гневно блеснули. Он ценил умение Крюгера проникновенно передать впечатления и чувства, вызванные в нем картиной, но был убежден, что его талантливый друг идет по ложному пути. Он, Каспар Прекль, считал, что задача искусствоведения в нашу эпоху заключается совсем в ином. Под воздействием теорий последнего десятилетия, согласно которым в основе всех исторических событий лежит экономика, он был твердо убежден, что у искусствоведения одна цель — изучение роли искусства в социалистическом обществе. Марксизм, понятно, не мог достаточно ясно определить эту особую роль, ибо ему приходилось изучать более важные проблемы. Впервые со времени своего возникновения искусствоведение ожило, перестало быть сухим перечнем, и в ближайшее десятилетие ему надлежало в содружестве с общественно-политическими науками прокладывать дорогу искусству в пролетарском государстве. Он, молодой, беспокойный, полный деятельной любви к искусству человек, старался наставить на путь истинный своего друга, к которому был искренне привязан.