Успех

Иоганна продолжала мерить шагами комнату, просторную, оклеенную светлыми обоями, обставленную удобной, практичной мебелью. Убранство комнаты составляли книжные полки, графологический аппарат, необъятный письменный стол и пишущая машинка. В зеркале отражались то светлый Изар, то бульвар, то широкая набережная. Нет, они с Анной не понравились друг другу. Гайдер, со свойственной ей прилипчивостью, чуть ли не силой навязала Мартину свою дружбу, и добром все это кончиться не могло. Ей, Иоганне, давно следовало предостеречь Мартина. Наверно, и для него эти дружеские отношения, с самого начала неестественные, стали со временем тяжкой обузой, но он вечно нуждался в подсказке. Он и тут старался избежать сцен, как всегда старался избегать всяких неприятностей. Это, безусловно, и было единственной причиной, почему он не порывал с Гайдер.

Но что толку теперь досадовать. Все это уже в прошлом. Единственное, что остается сейчас — это ждать, пока она сможет поговорить с доктором Гейером.

Ох, ведь ей нынче вечером надо сделать графологический анализ одного женского почерка! Номер двести сорок семь. Да, да. Она сейчас же сядет за работу, а через полчаса снова попытается дозвониться Гейеру. Иоганна берет со стола газету и аккуратно подкладывает ее к другим, уже прочитанным. Вынимает образец почерка двести сорок семь и вставляет в небольшой, похожий на пюпитр графологический аппарат. Задергивает шторы, включает лампу с рефлектором, и теперь буквы с почти пластической четкостью выступают на светлом фоне бумаги. Затем принимается дробить линии почерка в соответствии с тонкими методами анализа, которым ее учили. Однако она понимает, что таким образом не сумеет по почерку четко уяснить себе характер человека. Да она и не пытается сосредоточиться как следует.

Нет, она вовсе не обязана была тогда ограждать Мартина от этой Гайдер. Она ему не нянька. И вообще глупо пытаться изменить человека — пытаться сделать его другим. Прежде чем связать свою судьбу с мужчиной, надо сначала до конца понять, что он собой представляет. Жаль все-таки, что у Мартина никак невозможно добраться до твердого костяка. Лучше всего он чувствует себя в полумраке. Только тогда он раскрывается. В своей откровенности он доходит до того, — ей это особенно не нравилось, — что первому встречному готов рассказать о самом сокровенном. Его можно разобрать по листикам, как луковицу, но так и не добраться до сердцевины. Как бы ни усложнялись обстоятельства, он все откладывал и откладывал решение: ведь рано или поздно все устроится само собой, так стоит ли ломать голову над всеми этими запутанными проблемами?

За дверью послышались тяжелые шаги ее тетушки, Франциски Аметсридер, которая жила с ней и вела хозяйство. Тетушка, как всегда, не удержится, конечно, от весьма категоричных суждений о процессе и от сильных выражений по адресу «этого Крюгера». Обычно Иоганна не обижалась на добродушно-ворчливые замечания тетушки Аметсридер и в ответ к взаимному удовольствию дружески подтрунивала над ней. Но сегодня она не была расположена обмениваться с тетушкой нравственными оценками и впечатлениями. Через закрытую дверь она звенящим голосом резко ответила, что ей надо работать, и тетушка удалилась, разгневанная и оскорбленная.

Иоганна снова попыталась сосредоточиться на графологическом анализе. Она обещала закончить его в тот вечер, и ей не хотелось подводить клиентов. Но работа не клеилась.

Лучше всего им с Мартином было во время путешествий. Беззаботный, по-мальчишески веселый, он не уставал удивляться всему вокруг, бурно радовался каждому погожему дню, огорчался из-за неудобств в какой-нибудь захудалой гостинице. Ей вспоминались вечера, когда они, сидя в вестибюле какого-нибудь отеля, вместе определяли по лицам приезжих их характер, профессию, судьбу. Мартин сочинял увлекательные, необычайно интересные биографии этих людей, по мельчайшим черточкам лица угадывал подробности их жизни. Но в целом его наблюдения очень часто бывали ошибочны. Просто удивительно, как человек, столь глубоко понимавший живопись, так плохо разбирался в людях.

Он, как никто другой, умел воспринимать искусство; преображенный, с величайшим трепетом, позабыв обо всем на свете, он упивался творениями художника, — видеть все это было радостно и прекрасно. Ей самой многие картины нравились, волновали ее до глубины души. Но когда человек, только что капризничавший, словно ребенок, внезапно откинув все личное ради искусства, мгновенно проникался благоговением — это чудо вновь и вновь потрясало ее.

Доктор Гейер, конечно, прав, считая, что в эти дни она не должна видеться с Мартином. Но это дается ей нелегко. С каким удовольствием она погладила бы его по пухлой щеке, подергала за густые брови. Она и этот тщеславный, жизнерадостный человек, франтоватый, темпераментный, живо воспринимающий искусство, подходят друг другу.