Успеть изменить до рассвета

Беда в том, что и второй брак, с моим папаней, маме моей Ларисе радости особой не доставил. Отец мой (жаль, ты его, Варя, по жизни не узнала и не застала) — настоящий лидер, харизматическая личность. Для него семейные ценности определенную роль, конечно, играли, но явно находились на втором плане. Вечно папаня чем‑то руководил, какие‑то у него на работе прорывы были, что‑то он выдумывал, чем‑то горел — то хозрасчет, то совместное с немцами предприятие (уже в перестройку), то кооператив. А где руководящая работа — там и выпивка, и сабантуи, и женщины левые.

О том, что мама моя попала от мужа‑пьянчуги к супругу‑гуляке, как из огня да в полымя, я тебе, кажется, рассказывал. Как знаешь ты и о сестре моей единокровной, и о том, как мамочка моя погибла в девяностом, в расстроенных чувствах, при не выясненных до конца обстоятельствах — то ли упала с морского обрыва, то ли сама спрыгнула, то ли кто‑то ее подтолкнул[21]. Отец остался один и очень по ней страдал. И себя корил за то, что не сберег — в конце концов, не было бы его романов на стороне, и мамочка осталась бы жива.

Короче говоря, оба они, и мама, и отец, — люди хорошие, умные, яркие, но я считаю, их встреча и любовь стали ошибкой. По отдельности им было бы, в итоге, намного лучше. И я, если бы мог, их бы по жизни развел. И отправил подальше мамочку от отца. И запретил бы им встречаться.

И то, что мне теперь приходится проживать жизнь в шкуре моего родного бати, делает эту посылку — растащить моих родителей друг от друга подальше — куда как возможной. Вернее — единственно возможной. Не буду же я, в самом деле, теперь крутить амуры со своей родной матерью!

Но если они никогда не окажутся вместе, значит, не рожусь я, Алексей Данилов? Возможно. А возможно, и нет. Кто его знает теперь? Эти парадоксы времени, когда, с одной стороны, вроде бы ментально я — это я, Данилов Алексей Сергеевич, а физически и по документам я — Сергей Владиленович Данилов, сорокового года рождения…

Короче говоря, если возможно, я решил всячески отвратить мою будущую мать от моего будущего отца — сиречь от себя самого.

Довольно удобный случай представился недавно, когда моя мама предстала передо мной в институте во всей своей юной красе.

Случилось это на комсомольском собрании. Отмечали грядущий день рождения комсомола и трудовую вахту в честь сорокалетия Великой Октябрьской социалистической революции. Пока это был как бы «малый сабантуй». Весь факультет, а это человек двести, согнали после лекций в актовый зал. Дальше, ближе к юбилею, планировался сабантуй большой — совместная партийно‑комсомольская конференция института в институтском ДК, но туда, слава богу, отправляли не всех, а специально отобранных делегатов‑активистов. А на факультетском собрании первым слово дали декану — седовласому фронтовику, инвалиду, с пустым рукавом пиджака и орденскими колодками. Его, насколько я понял, здесь уважали и побаивались.

К фронтовикам здесь относятся с почтением, но ниц не падают — хотя бы потому, что почти все мужчины в возрасте за тридцать — фронтовики. Война отстоит от 1957 года совсем близко — ближе по времени, чем для нас теракт в Беслане, покушение на Чубайса или арест Ходорковского. Даже совсем молоденькие, мои друзья Валя с Валеркой, многое об ужасах войны помнят. В Москве почти нет фронтовых руин — следы нацистских бомбежек в столице залатали. А вот в городах, даже областных, по которым фронт прокатился, до сих пор (как говорят) полно руин. А взрослый мужчина, который вдруг не был на фронте, вызывает подозрение — чего это, мол, в тылу отсиживался?

Вдобавок практически всеми владеет тут не высказываемое (тем более по пустякам) мощное солидарное чувство: мы, советский народ, — победители! Мы вышвырнули фашистов со своей земли, с боем прошли всю Европу, дошли до Берлина — эта гордость за себя и страну подсознательно присутствует тут в каждом советском человеке.

Но я отвлекся.

Значит, после вступительного слова декана дальше на том собрании все шло как по накатанной: сказал секретарь партбюро факультета, потом секретарь комсомольской организации, затем председатель профбюро. Все говорили о Ленине, революции, завоеваниях социализма. Сталин, которого бесконечно славословили при жизни, физически умер без малого пять лет назад. Еще лежал он в мавзолее, еще всюду стояли его статуи (в том числе у нас, во дворе института), а из речей начальников он исчез совершенно — как пропали его портреты из их кабинетов, как будто и не существовало такого деятеля в природе.

Довольно затертые словеса в честь революции текли своим чередом, публика начала скучать, перешептываться, возиться. Как вдруг: «Слово для приветствия предоставляется студентке первого курса Ларисе Жаворонковой!» На трибуну, очевидно волнуясь, вышла стройная, худенькая, совсем молоденькая девушка. Ее имя и внешность показались мне смутно знакомы. Она начала говорить — и лишь тогда, по тембру голоса, я наконец понял безошибочно: да ведь это моя мать!

Говорила она без бумажки, взбудораженная, с красными пятнами на щеках — но с явным чувством: